Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

В числе лиц, работающих по специальности, был также «евразиец» Николай Сергеевич Трубецкой, женатый на Верочке Базилевской. Будучи не только прирожденным, но и наследственным профессором, он занимал, как я слышала, кафедру в Вене.

Среди хождений по мукам, выпавшим на долю русским эмигрантам, особенно хорошо держали себя женщины. С большим мужеством и достоинством они брались за всевозможные работы — шили, вышивали, рисовали, ухаживали за больными, служили в магазинах, и все это у них выходило лучше, чем у других. Французы с удивлением, смешанным с восхищением, наблюдали их «широкий диапазон» (которым, кстати говоря, французские женщины не обладают) и говорили: «Мы преклоняемся перед русской женщиной! Но что касается ваших мужчин, то они слишком много пьют!..» К сожалению, последнее было правдой, но если женщины под ударами материальной нужды инстинктивно подтягивались и входили в извечно уготовленную им роль охранительниц жизни, то мужчины, потерпев моральное крушение, оказывались гораздо более несчастными, и многие «шли по линии наименьшего сопротивления».

Таковы мои общие наблюдения. В качестве же частного случая расскажу о Тане Востряковой, с которой я поспешила увидеться, как только приехала в Париж. После того как рассталась с Марией Михайловной, Таня стала брать заказы на ручную вязку дамских кофточек и настолько преуспела в этом искусстве, что создала несколько моделей, получивших приз на конкурсе. Заказов было достаточно, но, для того чтобы обеспечить себе мало-мальски сносное существование, надо было работать беспрерывно. Я застала Таню с кожаными бандажами на лучезапястных суставах, которые распухли и болели от постоянного движения спицами.

Несколько выше я упомянула о том, что в бытность свою у Марии Михайловны Таня познакомилась с кавалерийским полковником Сумцовым, человеком «видавшим виды», компанейским и, вероятно, более приятным в обществе, чем в семейной жизни. Не знаю, как возник их роман, но в 1923 году они жили вместе в небольшом меблированном домике под Парижем.

Внешне Таня мало изменилась за те шесть лет, что я ее не видела, — только вокруг ее красивых глаз легли темные круги. Внутренне же ничего не осталось от избалованной барышни из Трубниковского переулка. Передо мной была исстрадавшаяся и глубоко любящая женщина, тяготящаяся своим неоформленным положением (жена Сумцова не давала развода) и не совсем уверенная в прочности своего счастья. С утра Евгений Яковлевич уезжал в Париж, где у него были комиссионные дела. Таня оставалась одна на холодной даче, где дуло изо всех щелей, — сидела и вязала. В пять часов наступало напряженное ожидание. Не сводя глаз с калитки, Таня отгоняла от себя мысль, что может наступить время, когда эта калитка не откроется и «Сумочка» из Парижа не вернется.

В один из последних дней 1923 года, когда я приехала в Медон спозаранку и уже вдоволь наговорилась с Таней о прошлом и настоящем (будущее было слишком туманно), ровно в пять часов хлопнула калитка и появился хозяин дома с двумя приятелями, двумя бутылками вина и съестными припасами. Сумцов оказался мужчиной лет сорока, с довольно видной, но грубоватой внешностью, радушным и, по-видимому, неглупым. Он и оживившаяся при его появлении Таня принялись готовить ужин. Мы очень приятно провели вечер, и я даже осталась ночевать в Медоне.

Два года спустя, в Москве, я услышала хорошие вести: Сумцову удалось получить развод и он обвенчался с Таней в церкви на rue Daru. Таня, судя по ее письмам к матери, была наверху блаженства, которое, однако, длилось недолго. Не более чем через полгода Евгений Яковлевич домой не вернулся. После двух дней поисков Таня нашла его в морге с простреленным черепом: он взял на продажу чьи-то бриллианты, проиграл их в карты и застрелился на скамейке Булонского леса.

Таня была близка к помешательству, однако жизнь требовала своего, и она поступила лектрисой к пожилому слепому господину, который, по счастью, оказался милым и приятным. Чем завершилась ее жизнь, я буду говорить позднее, но, чтобы не ставить точку на столь мрачных событиях, скажу, что это был тот самый happy end, который так любят англичане.

Еще одна встреча с друзьями гимназических лет: в первоклассном заведении haute couture на улице де ля Пэ (не помню точно, в каком) в качестве dame receveuse^[100] работала Ольга Кампанари, сестра моего приятеля Вовки Матвеева, того самого, который перед экзаменом ходил «не к Иверской, а к Сиверской». Ольга была замужем за отпрыском давно обрусевшей семьи маркизов Кампанари, Левой, которого я, в бытность его катковским лицеистом, встречала на московских балах. Я знала также, что у Левы Кампанари, совместно с его сестрами, есть небольшое имение около Тарусы, но дальнейшее мне было неизвестно, даже то, что он женился на Ольге Матвеевой и, как будто, с ней разошелся; во всяком случае, за границей я его не видела, так же, как (к сожалению!) и Вовку Матвеева — последнего потому, что в 1923 году он работал водителем трамвая в Лилле.

Зато в Висбадене жила его мать, Екатерина Владимировна, на попечении которой остался ребенок Кампанари. Я часто к ней заходила и помню, как, провожая меня в Париж, она говорила: «Когда вы, Таня, зайдете к Ольге на службу, ради бога, не называйте ее madame Campanari или — еще хуже — la marquise Campanari. Там она m-me Olga. Свои фамилии мы оставляем дома и не таскаем их с собой на работу!»

В обязанности dame receveuse, которая должна была знать языки, входило принимать иностранок (главным образом, американок) и сопровождать их по отделам магазина в качестве переводчицы. Это было утомительно, но менее противно, чем многое другое. В худшем положении находились манекенщицы. В ателье, где работала Ольга, русских на этих должностях не было, но манекенщицы-парижанки представляли собой любопытное зрелище. С неподвижными кукольными лицами они чинно проходили по анфиладе комнат, демонстрируя новые модели, а потом в задних помещениях, сбросив эти модели, спешили вознаградить себя за свое вынужденное безмолвие и каменное спокойствие. В предназначенной для них комнате царила полная (говоря мягко!) «непринужденность». Полураздетые девицы катались друг на друге верхом, порою дрались или сводили счеты в самых отборных выражениях, не замечая того, как какая-нибудь пожилая американка, приоткрыв дверь, смотрит на них через лорнет совершенно так, как она смотрела бы на клетку с обезьянами, а потом говорит сопровождающей ее Ольге Кампанари: «Oh! how funny!»^[101]