Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

День проходил так: вставали поздно, Маша в халате, непричесанная, долго вела с Таней задушевные беседы, гадала на картах, потом ехали по магазинам заказывать туалеты. Когда наступал вечер, Маша заискивающе говорила: «Танечка! Поедем на Пигаль!» И тут возрождалась восточная экзотика: Маша в умопомрачительном платье, в соболях и жемчугах, сопутствуемая китайчатами в национальных костюмах, Алланом и многими другими, составлявшими ее свиту, появлялась в каком-нибудь шикарном кафешантане, и весь зал приходил в движение. Бывали случаи, когда после полуночи она сама стояла на эстраде и, под гром аплодисментов столь падких на всякие новинки парижан, исполняла песни из своего прежнего репертуара.

Так шло время. Однажды Маша прибежала к маме взволнованная и растроганная, чтобы сообщить важные новости: во-первых, у нее скоро будет ребенок, чему она очень рада, так как Аллан на ней обязательно женится, а иметь ребенка — эту ангельскую душеньку — великое счастье. Во-вторых, получена телеграмма: Юрий Каратыгин выехал из Шанхая, и она едет его встречать в Марсель. («Юрочка непременно будет жить с нами»).

Каратыгину, однако, не пришлось испытать этого счастья. Не выдержав морского перехода, он умер в пути и, согласно морской традиции, был спущен в воды Индийского океана. Маша поплакала, но ее ждали другие, еще более тяжелые удары: в один прекрасный день газеты сообщили о крахе Шанхайского банка. Аллан, вспомнив, что он давно не видел своих почтенных родителей, отбыл в Швецию и никогда оттуда не вернулся.

Наступил период упадка. Маша и Таня переехали в дешевые меблированные комнаты. Вокруг остатков Машиного имущества стали увиваться всякие дельцы, предлагая помощь в предъявлении претензий к Шанхайскому банку. (Банк, по слухам, собирался выплатить по 10 копеек за рубль, но это было гадательно.) В числе посетителей Марии Михайловны состояли: кавалерийский офицер Евгений Яковлевич Сумцов, сыгравший впоследствии трагическую роль в жизни Тани (но об этом потом), и тот самый московский прожигатель жизни Прасолов, который в 1912 году убил свою жену в ресторане «Стрельна» и против которого с обвинительной речью выступил на суде дядя Никс Чебышёв. В Париже репутация Прасолова тоже была неблаговидна. Таня не подала ему руки и на этой почве поссорилась с Марией Михайловной и покинула ее.

После этого судьба Маши на некоторое время выпала из маминого поля зрения. Вяземский заболел печенью, и мама решила уехать с ним в Карлсбад, где, кстати, и жизнь была значительно дешевле, чем в Париже.

Теперь, чтобы связать концы в рассказе об атаманше Маше, я должна вернуться к лицам, упомянутым мною в начале этого повествования. Младший сын весьма уважаемого и погибшего в начале революции генерала, князя Нахичеванского, учился в Пажеском корпусе и являл собою тип избалованного маменькиного сынка, со всеми вытекающими из этого недостатками. Во всяком случае, такое впечатление он производил, когда мама видела его еще в дореволюционные годы среди лиц, окружавших Михаила Александровича. (Муж дочери князя Нахичеванского, Керим Эриванский, был, как и Вяземский, ординарцем великого князя.)

Когда мама жила в Карлсбаде, до нее дошел слух, что Юрий Нахичеванский в Париже женился на «богатой казачке», взялся за ум, стал добродетельным семьянином и погрузился в коммерческие дела. Самым же неожиданным для мамы стала весть, что «богатая казачка» — это не кто иная, как Маша.

Прослушав, по приезде в Висбаден, рассказ о маминой сибирской эпопее, в которую тесно вплелась новелла о Машке-Шарабан, я испытала естественное желание увидеть героиню столь необычайного романа. Исполнить это желание оказалось нетрудно — она жила поблизости и сама прибежала выразить свою радость по поводу того, что «приехала Танечка, которую все так ждали!». Я с удивлением смотрела на миловидную, скромно одетую мать семейства (с Машей был ее трехлетний мальчик-швед, и она ждала второго ребенка) и никак не могла связать этот образ с образами «новеллы».

Как я уже говорила, момент брака Маши с Нахичеванским выпал из маминого поля зрения. Она лишь post factum узнала, что Юрий твердо взял в свои руки и Машу, и ее претензии к Шанхайскому банку. Под его воздействием Маша превратилась в преданную жену, а претензии — в некоторую вполне реальную сумму долларов, которые он, перебравшись в Германию, старательно приумножал покупкой и продажей берлинских домов.

Познакомившись со мной, Маша много расспрашивала о России, о которой, несомненно, тосковала. Меня же, только потому, что я приехала с родины, окружила каким-то пиететом. Уезжая за границу, я захватила с собой альбом с зарисовками русских орнаментов и в Висбадене принялась за вышивание, зарабатывая этим иногда биллион-другой марок. Мария Михайловна попросила меня сделать сумочку с русским узором и, получая заказ, уверяла маму: «А сумочку, которую Танечка своими рученьками вышивала, я только в церковь брать буду — и никуда больше!» В этом была какая-то трогательная достоевщина.

Юрия Нахичеванского я видела лишь два-три раза. Это был молодой человек невысокого роста с очень красивым, но холодным лицом наполеоновского типа. Поглощенный своими спекуляциями, он находился в постоянных разъездах, но с Машей у них было, по-видимому, полное единение.

Старая княгиня терпела Машу как неизбежное зло. Не могу удержаться от соблазна привести одну забавную и, как мне кажется, характерную сценку.

Незадолго до моего приезда в Висбаден (осенью 1923 года) в Японии случилось землетрясение и газеты писали, что в числе жертв был атаман Семенов. Однако уже при мне мама получила письмо от своего знакомого, бывшего советника русского посольства в Токио, Дмитрия Дмитриевича Абрикосова, в котором тот говорил, что слух этот неверен и что Семенов жив.

Вечером мы пошли к Нахичеванским, и за чайным столом мама прочла вслух письмо Абрикосова. Маша широко перекрестилась и сказала: «Слава тебе, Господи! Ведь на его же деньги живем!» Старая княгиня зашипела: «Мой Бог! Что она несет!», но мне кажется, что эта фраза достойна того, чтобы быть сказанной под опустившийся занавес, который скрыл от меня дальнейшую жизнь этой милой женщины.

На праздник Рождества мы с мамой решили проехать в Париж, оставив Димку на попечение Володи Вяземского и дав ему слово непременно вернуться к русскому Рождеству. Советский паспорт французы не визировали, но мама выхлопотала мне временный пропуск, и в половине декабря 1923 года мы с ней через Саарбрюккен (это вечное яблоко раздора между Францией и Германией) прибыли в окутанный туманом Париж, находившийся к тому же в совершенно необычайном для него состоянии наводнения. Вышедшая из берегов Сена затопила низменные места, кое-где нарушились коммуникации, но картин из «Медного всадника» не наблюдалось, и парижане воспринимали залитые водою улицы как нечто «забавное».

Остановились мы в Сен-Клу у тети Лины, которая жила со своим мужем, графом де Герном, в прекрасной вилле, на воротах которой красовалась надпись: «Fondation Anna Pavlova». Это обстоятельство, несомненно, требует пояснения.

В одной из предшествующих глав я упоминала о том, что еще в Петербурге у тети Лины наладилось знакомство с Анной Павловной Павловой 2-й, танцовщицей, которая составила гордость не только русского, но и мирового балетного искусства. Знакомству содействовало то, что мужем Павловой был Виктор Эмильевич Дандре, с которым мою тетку связывала старая и, как гласила пословица, «нержавеющая» любовь. В 1918–1920 годах Павлова совершила триумфальную поездку по Южной Америке, была осыпана лаврами и золотом и, вернувшись в Париж, решила учредить за свой счет интернат для двадцати пяти русских девочек в возрасте от 10 до 18 лет. Эти подростки должны были жить на всем готовом и учиться в общеобразовательных французских или русских школах (по желанию). Единственное условие, которое им ставилось, — приобретать любую специальность, но не идти на сцену, особенно в балет.