Читать книгу - "Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин"

Однажды дверь моей камеры открылась, и вошел экспедитор Глазьев, который, еще когда я служил в Девятой экспедиции, написал обо мне докладную записку и которого я уже видел однажды на дуэли Батурина с Янковским. В руках его была толстая красная папка.

– Знаете, Мухин, – сказал он, – я вам не верю. Я вам никогда не верил. Сейчас вам принесут бритву и помазок, вы побреетесь; затем вас посадят в карету и отвезут в одно место. И, пожалуйста, не делайте глупостей и не пытайтесь сбежать.

Это казнь, понял я. Меня тайно казнят, задушат шарфом прямо в карете, как глупого императора Петра Федоровича, имя которого стало знаменем мятежных казаков. А потом похоронят на Колтовском кладбище, где хоронят обычно тех, кто был под следствием в Тайной экспедиции, и где похоронили Эмина.

Я посмотрел на свои зарубки на стене, был декабрь, канун лютеранского рождества. В такую же рождественскую ночь я два года назад разговаривал с Фефой, на балконе, в ее доме в Лейпциге, она сказала тогда, что я как будто заглянул ей в душу.

Я провел в Алексеевском равелине семь месяцев. Княжна – чуть больше шести; она умерла, за три недели до того, от чахотки. Я знал это, я видел ее во сне и видел, как она, умирая, как будто смотрела на меня с той стороны стены и просила, чтобы я пришел и освободил ее. Но я не мог прийти. Она умерла, и мне привиделось в тот миг, что Пизанская башня наклонилась совсем низко, а потом рухнула и разбилась, на мелкие стеклянные осколки.

* * *

Я вдруг понял, что тюремная карета везет меня на ту сторону Невы, а не на Колтовское кладбище. Я обиделся: я любил всегда более всего Петербургскую сторону; я хотел взглянуть на нее еще раз, перед смертью, в узкое и зарешеченное окошко кареты. Но мы поехали на другой берег. Действительно, был сочельник; горели свечи; в стеклах танцевали огоньки; падал крупный, слипшийся снег. Где-то музыканты играли Баха, концерт для скрипки и гобоя, ре минор. Мы ехали по Миллионной, через Немецкую слободу.

Карета остановилась перед невзрачной дверью, мне сказали выходить, а потом повели по бесконечным лестницам и проходам; еще потом меня впустили в какую-то комнату и оставили одного.

В комнате сидела женщина в круглых очках, которая писала письмо; она сидела при свете зеленой лампы за письменным столом, заваленном бумагами, и работала, хотя должна была, наверное, праздновать Рождество. Увидев меня, она жестом велела мне присесть на стул и продолжила писать. Прошло еще несколько минут, прежде чем она дописала и, наконец, обратилась ко мне.

– Юнкер, фы мне надоел! – гневно сказала она. – Нет дня, фтобы кто-нибудь не писал мне о фас или не говорил! То Никита Ифаныч требует фыпустить фас из тюрьмы, то Румянцоф пишет про какой-то барабан…

Боже мой, внутренне воскликнул я, это же императрица.

– Ваше величество, – сказал я, как нашкодивший школьник, – я ни в чем не виноват. Это недоразумение. Я всегда честно служил России. А меня в тюгулевку запихали… Я учился в университете, в Лейпциге; потом приехал Батурин и попросил меня помочь ему с переводом на итальянский. Спросите его! Спросите Батурина, он скажет правду…

Какую же нелепую чушь я несу! Если послушать со стороны, то выглядит просто смешно: студент решил подзаработать немного денег переводами, а вместо того вляпался в самую зловещую интригу осьмнадцатого века… Да кто в это поверит!

– Фаш Батурин торшал полгода ф шведской тюрьме, дурак! – обиженно сказала Екатерина. – А я говорила ему, фтобы он ф эту Швецию больше ни ногой! Нет, он решил по Стоккольм погулять… Только фшера ф Питер вернулся, палбес!

Вот в чем дело, обрадовался я. Батурин просто попался на старых шпионских грехах, и был еще полгода за границей, и не мог никак заступиться за меня; а теперь он вернулся, и меня выпустят из Петропавловки. Я буду жить!

– Про фаш Ляйпциг я тоже много шефо слышала! – все с тою же обидой в голосе проговорила императрица. – Вы фто это себе такое позфоляете, юнкер? Фы с преподавателями спорить любите, как я слышала, и ф бильярд играть! А то, фто вы под удар шесть России стафите, тем, фто с поляками деретесь, вы не подумали? Фся фаша шайка-лейка! Штудентен!

– Причиною всего, ваше величество, – вздохнул я, – является плохая организация уроков. Мы просили назначить нам русского гофмейстера и не приписывать нас к полякам…

– А об Аристархе Ифаныче вы подумали? Аристарх Ифаныч, Царство ему Небесное, требовать отправить фас в Ляйпциг, а теперь, фот, завешание его мне принесли, с письмом, ф котором он просит признать фас своим единственным сыном и наследником… Та, та! Фто фы так смотрите на меня, выпушиф глаза, слофно софа!

Это какая-то фантасмагория, подумал я, глупый сон, который снится человеку, обчитавшемуся Тома Ионеса.^[387] Я на самом деле сейчас, наверное, уже казнен и лежу на Колтовском кладбище.

– Ваше императорское величество, – отвечал я как можно более галантно, – насколько мне известно, у Аристарха Иваныча есть в Москве дочь и законная наследница, и именно она должна распоряжаться его имуществом. Я же простой крестьянин, который совсем недавно получил вольную; и я не желаю быть в глазах общества бастардом, который обманул свою сводную сестру, тем более, что сие родство сомнительно…

– Поскольку Аристарх Ифаныч назнашил меня своей душеприкашицей, решать буду я. Фто это за невежестфо! Я фам не нотариус! Я императрица, у меня и так делоф фыше крыш… А потому я повелефаю разделить наследстфо Аристарха Ифаныча поровну; Варваре Аристархофне остается дом ф Москве и нофгородские поместья; а фы полушать Рахметофку и сто тысяш ф английском банке…

– Я хотел бы употребить их на благо российского просвещения, – робко сказал я.

– Фы еше нишево не полушил, – резко оборвала меня Екатерина, – фтобы распоряжаться эти деньги. Есть два условия, которые я, как душеприкашица и императрица, требую, фтобы фы исполнить. Во-перфых, фы дадите мне обешание работать в коллегии иностранных дел; это непременное требофаний Панина; он утверждает, фто фы Wunderkind, новый Эмин… Во-фторых, и это уже мое лишное требофаний, фтобы фы женились, на моей фаворитке…