Читать книгу - "Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин"

Я читал где-то, что всякое литературное сочинение есть путешествие, в коем герой волею судьбы покидает свой дом; совершив круг приключений, он должен вернуться туда же, к уютному камину и ласковой жене. История же моего возвращения, вопреки литературному канону, была историей мрачного ужаса. С каждою новой верстой, пройденным нашим батальоном, мне открывались всё новые картины разгрома и насилия; там были сожженные пугачевцами дворянские усадьбы, там – казненные повстанцы. По всей дороге до Царицына и у подъездов к деревням стояли столбы с подвешенными на крюках телами взбунтовавшихся крепостных; в центре Царицына на шесте была установлена чья-то голова. Часто казнили на тех же виселицах и глаголях^[374], на которых месяцами ранее болтались помещики и офицеры; менялись только люди, место плахи же оставалось неизменным; по Волге и по Дону были спущены плоты с уже согнившими телами некоторых пугачевцев; всюду были дым, смрад, голод, в то же время в одном поле я увидел перезревшую рожь – убирать ее было некому, все жители местной деревни были убиты или подались в бунтовщики. Таково было мое возвращение в страну, о которой я мечтал, будучи запертым в рагузском чулане или болгарской башне.

Я смотрел на эти апокалипсические картины и все силился понять причины произошедшего; мне было ясно, что всему виной крепостное право и многочисленные ограничения нашего правительства, в торговле солью и порохом, столь необходимых вольному казачьему люду, и все равно я не понимал этой дикой, азиатской жестокости, вдруг выплеснувшейся на Россию, как кислота из бутылки; я искал причину и не находил ее; мне казалось все, что в этом должна быть какая-то религиозная подоплека, словно это было некое жертвоприношение, древнему языческому богу, которому втайне молился Пугачев и о котором он говорил мне тогда, в Кремле. Я постоянно смотрел по сторонам, в тайной надежде, что я увижу капище или алтарь, с идолом эдакого Перуна, но такого капища не было, а были только столбы с повешенными и четвертованными.

Это было какое-то возмездие, за годы унижений и рабства, и бездарного поклонения европейской культуре, и обмана самих себя; этот бог был жив, ему не было капища, но он жил, в каждой русской душе, и как будто говорил: без меня вы пропадете, без веры в меня вы станете ничтожной, вечно всеми унижаемой страной; я ваша культура, я ваше просвещение, поклоняйтесь мне, любите меня, и вы станете сильнее, и умнее, и лучше, и богаче; а тот, кто отречется от меня, будет наказан, и проклят, и четвертован на колесе истории; просто не забывайте обо мне, не забывайте, что я есть, что вы русские, а не французы или немцы; будьте моими детьми, и я буду вашим отцом, и не буду требовать от вас жертвы, ежели вы будете выполнять заповеди мои.

* * *

С целию ускорить поимку Пугачева наш батальон пересадили на лошадей, кроме того, в помощь Суворову дали два кавалерийских эскадрона и две сотни казаков. Вначале мы шли вверх по Волге, а затем началась бескрайняя степь, уже начавшая гореть по осени. Никакой дороги не было, ехали, ориентируясь по солнцу и звездам; хлеба было мало, в основном ели солонину.

Вконец вымотанные, мы вышли к небольшому степному поселку; здесь Суворову сообщили сильно огорчившее его известие, что Пугачев уже пойман Михельсоном и отправлен в Яицкий городок; Суворов бросил ложку и велел всем заново седлать лошадей; юродивый русак просто не мог сидеть на одном месте, а все время куда-то торопился, в этом была вся суть его натуры; за девять дней он заставил нас проскакать шестьсот верст!

Яицкий городок, эта столица мятежного казацкого войска, был самою странной столицей на земле; он не имел устоявшегося места, иногда кочуя вместе с изменчивым течением киргиз-кайсацкой реки; здесь были и церкви, и казармы, и магазины, и жилые дома, но всё было каким-то непостоянным, жженым; весь город был исполосован укреплениями и ретраншементами; по сути дела, все последние несколько лет здесь было место постоянных сражений; в одном месте стоял наскоро сбитый из досок «дворец» Пугачева, а по течению старицы был правительственный кремль, который так и не сумели взять повстанцы, с церковью и пороховым магазином; пугачевцы могли лишь палить по кремлю ружейным огнем с крыш и чердаков; Симонов, комендант крепости, раскаленными докрасна пушечными ядрами стер эти дома в порошок, тогда мятежники стали рыть подкоп под колокольню, служившую смотровой башней; Пугачев, лично прибывший к месту сражения, по-видимому, вспомнил штурм Бендер; они хотели взорвать пороховой магазин, но знания саперного дела народному императору не хватило; взрыв только обвалил колокольню^[375]; к тому времени к городку уже подступили правительственные войска, и вскоре осада была снята.

Все это было совсем недавно, думал я, слушая рассказы офицеров, чудом выживших в этом аду, питавшихся к концу осады уже одной только кониной и овсом; я в это время был в Венеции и жрал итальянские деликатесы; Боже мой! каким непостижимым образом меня занесло из гнили венецианских каналов сюда, в пыльный зной степи, на край света, на земляной вал, с которого открывается взгляд на бесконечную Азию, на киргиз-кайсацкое ханство, за которым еще более дикие и неизведанные земли, и Китай, и Индия, и, может быть, даже проклятое царство песьеглавцев.

* * *

Я не говорил с ним, да и он не вспомнил меня и разговора в Чудовом, увидев меня идущим рядом со своею клеткой, в которую Суворов запихнул его как какое-то животное. Он, вообще, как мне кажется, не очень хорошо понимал, что происходит. Лицо его было вялым, невзрачным. Он суетился, спрашивая то поесть, то еще что-нибудь. Он постепенно сходил с ума, я видел это в его глазах и радовался тому, что его все-таки поймали, потому что место сумасшедшим в лечебнице, а не на царском троне. Суворов тоже понимал это, и не отходил от клетки; ночью вокруг нее по его приказу зажигались факелы. Пугачев беспрестанно буянил, и Суворов приказал на ночь привязывать его еще и к телеге.

Его допрашивали, сначала Суворов, затем Петр Панин, еще затем миллион следователей из Тайной экспедиции. Суворова интересовало только одно: партизанская тактика Пугачева, он хотел знать, где и у кого Пугачев научился так быстро бегать и нападать из-за спины; генерал-поручик был похож сейчас на алхимика, который хочет узнать секрет философского камня у другого алхимика, приговоренного к смерти. Пугачев не отвечал ничего внятного, ибо и сам не знал причины своего странного дара.