Читать книгу - "Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик"

укоротив его донельзя)»; «Для нее единственный способ не показать трусы был стоять по стойке смирно»; «Не очень помню, были ли у нее красивые ноги, но она их показывала». Здесь невольно вспоминаешь, что контекст, в котором советскую школьную форму носят сегодня, – это контекст безусловно-эротический; таким образом, получается, видимо, что и порноактрисы, и игривые выпускницы одеваются не просто в «советскую форму», но в форму определенного типа «королев класса»; отдельно забавным оказывается вид выпускниц в коричневых платьях не только с очень короткой юбкой, но и с глубоким декольте. При этом некоторые респонденты характеризуют девочек-лидеров как способных, напротив, противостоять позднесоветской моде на сексуализированность женского костюма (чем подтверждают наличие более чем одной ролевой модели девичьего лидерства). Иногда противопоставляют двух девочек-лидеров, сосуществовавших в одном коллективе, воспроизводя при этом дихотомию «мадонна vs блудница»: «Одна была всегда на каблуках, с обтянутой попой и грудью, как у доярки. Была намазана синими тенями до бровей, за ней толпами бегали парни, но определенного рода. А у моей компании королевой была другая девочка, не могу представить себе, чтобы она надела форму на ладонь выше колена, нас бы это просто разочаровало в ней». Однако интересно заметить, что вопрос сознательного и бессознательного ношения «эротических» вещей иногда остается открытым, поскольку респонденты могли (и могут) вчитывать свои представления о костюме туда, где имели место всего лишь последствия позднесоветского дефицита и/или распада костюмного языка. Так, одна из проинтервьюированных говорила, что еe подругу считали «шлюшкой», потому что она носила очень короткую юбку, «даже боялась сесть и клала на колени учебник» – на самом же деле родители не могли достать ей, резко вытянувшейся, новую школьную форму посреди учебного года. Другая респондентка писала, что «королева» «была отличница, невероятно хороша собой, носила длинную толстую косу и странно откровенно одевалась. <…> Я помню, как в третьем классе она висела на парте в ультракороткой форме с черными ажурными колготами». Вопрос о том, насколько самостоятельно десятилетняя девочка принимала решения касательно своего костюма и какие родительские мотивы стояли на самом деле за этим выбором, остается открытым.

При этом важно отметить, что тема «осознания себя» и связанной с этим осознанием демонстративности явно не ограничивается вопросами сексуального поведения или костюмной специфики, но смыкается с темой «зрелости» как одного из факторов «инакости»: зрелости телесной («[Она выглядела] даже не „пионервожатой“, а „представительницей РОНО“, – это пошутил один из папаш одноклассников») и зрелости ментальной, «жизненной»: «Она очень по-взрослому оценивала других детей и их жизненные ситуации. Например, у одного мальчика умерла мама, и она мне описала, какая его ждет горькая сиротская доля, и так все потом и сложилось». «Взрослость» костюма «королевы» тоже рассматривается как выходящая далеко за пределы элементарного подчеркивания собственной сексуальности: «С 14 лет я на шпильке»; «Она также первой начинала надевать взрослые вещи: прозрачные капроновые колготки вместо хб, туфли на каблуке (они были кремового цвета!), в том числе и в школу»; «В повседневной одежде родители ее одевали как маленькую взрослую. То есть „от Шанель“»; «Она начала очень рано краситься»; «У нее были нормальные, капроновые колготки! Это в 6‑м-то классе!». Здесь интересно то, что речь идет не только о ношении вещей, формально принадлежащих к взрослому гардеробу, но и о том, что граница между «детским» и «взрослым» пересекается каждый раз в специфически советском смысле: взрослые вещи было труднее доставать, их берегли, и часто девочки, росшие в позднесоветское время, жалуются на то, что матери и старшие сестры не делились с ними с трудом добытыми капроновыми колготами, дефицитной косметикой и другими подобными предметами, – что усиливало разрыв между миром советского взрослого человека и миром советского подростка с его обедненной материальной культурой: «У нее была тушь Lancome, это 87 год, нам по 13. Она сказала, что путает мамину и свою, я спросила: твоя хуже? Она сказала: нет, в моей уже меньше осталось, я чаще крашусь. Это им папа доставал».

Зрелость, естественно, вообще оказывается огромной темой со множеством граней. Упоминается смена «королев» в процессе взросления – кажется, капризные ангелочки в пятом-шестом классе блекнут на фоне внезапно расцветших красавиц. Постоянно упоминается наличие у этих девочек некоего «тайного знания», реального или вымышленного («Отличительной чертой Вики было внятное указание на некое „тайное знание“. Она казалась нам посвященной в такие сферы, о которых мы и догадываться не можем, – она знала что-то взрослое, до чего мы, несмышленыши, еще не доросли»; «Семья переезжала, и типа Нина видела другие города и типа знает больше нас тут всех»; «Теперь уже понимаю, что мы ей казались детьми – как потом стало понятно, у нее была, в отличие от нас, пигалиц, настоящая взрослая жизнь. Школу она окончила с золотой медалью, без экзаменов поступила в престижный ВУЗ и родила через 6, кажется, месяцев после окончания школы»). В качестве важнейшей составляющей образа лидера и важнейшей причины для выдвижения девочки на эту позицию указываются ее особые, недоступные или невозможные для других отношения с противоположным полом, причем речь может идти и о том, что «королеву» первой стали интересовать мальчики – «как взрослую» («Ее интересовали мальчики (которых мы все считали какими-то дураками), и мальчики этот интерес очень оценили»), так и о том, что мальчики начали проявлять интерес к ней («Мальчики бегали за ней табунами, мужчины ухаживали, дарили дорогие подарки, охапки цветов, подвозили до подъезда»), причем причинно-следственная связь в рассказах респондентов зачастую распадается или не поддается четкому прослеживанию. Особо подчеркивается – и идет рука об руку с темой «тайного знания» – тот факт, что «королева» часто состояла в романтических отношениях с человеком старше ее – причем решающее значение для респондентов имеет сам факт наличия разницы в возрасте: «Она очень рано стала встречаться с мальчиком на класс старше, тоже королем класса. Это впечатляло. Ну и взрослую жизнь, соответственно, начала рано». Эта цитата хорошо иллюстрирует часто повторяющийся рефрен: само появление «взрослого мужчины» в жизни девочки-подростка могло отчасти обеспечить ей «королевский» статус или по крайней мере стать триггером для изменений, ведущих к трону: «А уж когда она, влюбившись (в уже закончившего школу неизвестного мол. человека), еще и похудела – то уж тут не только наш класс, а вся школа, включая учителей и директора, упала к ее ногам». Слышащееся в последней фразе преувеличение, наводящее на мысли о некоторой (возможной) некритичности респондента, заставляет упомянуть еще одну важнейшую составляющую сегодняшних историй о тогдашних «королевах класса»: при описании их жизней упоминаются не только романтические сюжеты, не только высокие драмы, придающие их облику трагическую остроту («Ее