Читать книгу - "Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик"

Однако власть постоянно транслировала позднесоветской женщине двойной сигнал, требуя одновременно «антибуржуазности», стремления к «социалистическому быту» – и «современной», «ухоженной», даже «модной» внешности[4]. И если взрослые женщины в позднем СССР умели лавировать между противоречивыми установками, выстраивая свой костюм так, чтобы осторожно вписываться в границы допустимого даже при желании одеваться заметно, девочки-подростки, для которых отношение к костюму оказывалось значительным элементом в построении собственной субъектности, зачастую переходили эти границы – сознательно или случайно. Остроту (а иногда и трагичность) этой ситуации, безусловно, придавали и школьная форма, и рестриктивные (до насильственного) отношения учеников и педагогов в советской школе. Сама по себе именно школьная форма лучше, чем любые статьи журнала «Работница», демонстрирует двойственную, противоречивую, едва ли не шизофреническую природу официальной советской женственности. Так, архаичная, сковывающая, тусклая, повторяющая платье дореволюционных гимназисток[5] позднесоветская школьная форма однозначно подразумевала тихую, слабую, «покорную» женственность. Но в то же время пионерская форма, полагавшаяся любой девочке-подростку, отсылала скорее к физкультурной одежде (наследуя костюму скаутов), чем к одежде гимназической: недаром в официальных советских материалах одетая в белую рубашку пионерка почти всегда изображается голоногой – иногда короткая, разлетающаяся синяя юбка даже заменяется мальчиковыми шортами[6].

В позднесоветском мире, становившемся все более проницаемым для внешних влияний, постоянно подвергавшемся внутреннему процессу раскачивания социалистических устоев, модели женского лидерства постепенно становились все более разнообразными. Новые модели поведения, подразумевающие, например, относительную (и выдержанную в советских пределах) свободу сексуального поведения, могли официально порицаться (по сравнению с предыдущими эпохами – довольно вяло), их носительницы – «пропесочиваться»; однако неофициально женщина, подчеркивающая свою сексуальность, женщина-«модница» все чаще могла оказываться в роли неформального лидера как женского, так и смешанного коллектива. Лариса Рудова писала, что «в поздней советской культуре самый „прозападный“ тип женской внешности прочно ассоциировался с валютными проститутками и фарцовщицами, которые частенько щеголяли в провоцирующих традиционный внешний вид сексуальных нарядах, подрывая тем самым „приличные“ и выхолощенные в сексуальном плане советские стандарты женской красоты»[7]. Те, кто рассказывает сегодня про «королев» своего класса или своей школы, очень явно демонстрируют как эту проблематику новозарождающегося костюмного языка, так и расширение границ приемлемости женского поведения и совмещение в массовом сознании различных форм женского лидерства. С одной стороны, здесь присутствует весь спектр (подлинных или воображаемых) взрослых ролей, «от шлюхи до мадонны» (усиленный призмой времени и подростковой впечатлительности). С другой стороны – за редчайшими исключениями, сексуализированное поведение «королевы» в воспоминаниях респондентов не порицается, как и слишком откровенный костюм «королевы»: если в ее адрес и звучат упреки, то эти упреки связаны с ее «товарищескими» качествами, а не «моральным обликом» в советском смысле этого словосочетания (надменная, плохая подруга, не давала списывать и тому подобное): «Она как-то ходила, двигая бедрами под очень короткой формой, я бы сказала – крутя попой. Потому я видела перед родительским собранием ее маму, так вот – у той одежда и походка были еще круче, хотя и не намного. Марина была не как мама, но тоже томная. С девочками она вела себя так, как будто они – ничто. Если бы не это, даже красоту ей бы прощали»; «Училась хорошо, но могла повредничать и не дать списывать тем, кого презирала – такой „класс недостойных“ появился тоже с ее появлением». Однако более архаичные модели женского лидерства по-прежнему сохраняли свою силу и свое обаяние: «Кроме отличной учебы и прекрасной внешности, в ней не было ничего особенного – даже не знаю ее интересов, если честно. С учителями она никогда не спорила, ни с кем не ссорилась. Точно знаю, что читать она не любила, была всегда корректна и сдержанна. А, еще она была комсоргом класса. В общем, Очень Правильная Девочка»; «Скорее правильная девочка – выделялась поведением, но не за счет эпатажности. Я не знаю, как ее видели мальчики. Мне казалось, что помани она пальцем и каждый из них сделает что угодно. Она брала скорее спокойствием, уверенностью в себе и достоинством». Однако в некоторых случаях эта «правильность» намеренно смазывается рассказчиком, и «королеве» сообщаются маргинализирующие свойства, нивелирующие ее старомодную правильность: «Она, конечно же, была отличницей (но без фанатизма, без стремления к золотой медали, например)»; «Была отличницей, председателем совета отряда, президентом КИД. Но и непослушной – была организатором не только важных школьных мероприятий, но и побегов всем классом».

Интересным примером того, как совмещались и накладывались одна на другую позднесоветские гендерные модели в описаниях «королев красоты», может служить часто упоминаемая категория вкуса. Плохо поддающаяся определению при любых обстоятельствах[8], категория вкуса получила совершенно особенное значение в описании костюма ближе к концу 1980‑х – началу 1990‑х годов. Среди происходящего распада элементарного костюмного языка «вкус» стал для многих определенной константой, неким качеством личности, позволяющим ориентироваться в бурлящем море новых вещей, стилей, возможностей и ограничений (там же). «Вкус» или его отсутствие могут фигурировать в рассказах информантов либо в качестве инструмента, при помощи которого «нормализуются» (или, наоборот, порицаются) новые, радикальные модели лидерского поведения, – либо как метод, при помощи которого традиционные модели делаются менее архаичными: «Она выглядела ОДЕТОЙ СО ВКУСОМ, что, согласитесь, в тех условиях, при существовавших тогда стандартах школьной формы, было настолько трудно достижимо, что являлось почти невозможным!»; «У нее был вкус, фантазия и харизма. И вот она-то задавала вкус всей школе, совершенно директивный»; «Могла небрежно повязать на голову старый материнский платок, и все ахали. На улице была одета как все, но сразу притягивала взгляды»; «Было странно, что, имея возможность носить модные вещи, она выбирает фасоны, которые ее совсем не украшают»; «У нее, в отличии от ее товарок, был вкус – на ней эти аксессуары и одежда выглядели элегантно, но на некоторых – чрезмерно ярко, до пошлости, особенно косметика». Эти высказывания кажутся прекрасной иллюстрацией того, как меняющиеся, ищущие возможность уживаться модели женского поведения не только отражались в подростковой среде, но и осваивались при помощи тех же механизмов, которые приходилось в это время задействовать взрослым.

Ни длинных ног, ни осиной талии: необходимые и достаточные свойства «королевы»

Изначальный опросник, которым я пользовалась для сбора информации, обращал особое внимание интервьюируемого на то, как одевались «королевы». Ряд вопросов намеренно ставился мной так, чтобы интервьюируемые, при желании, делились своим мнением касательно роли, которую костюм играл в образе и статусе девочки, о которой идет речь. Однако важно заметить, что очень часто эти вопросы выводили на более общий разговор о необходимых и достаточных качествах «королевы». Этот разговор и собранная в результате его информация заслуживают отдельного