Читать книгу - "Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик"

у меня давно нет машинки швейной…». Дополнительной легитимацией для апсайклинга могут сегодня служить как прежние, игравшие роль и в «смещенных девяностых», соображения (экономия, желание получить новую вещь без затрат, нежелание «выбрасывать хорошее»), так и появившиеся в последнее время новые доводы – например, экологические и антикапиталистические. Однако последствия периода тотального апсайклинга могли быть и совершенно обратными: например, если необходимость в переделке вещей была связана в первую очередь с нуждой, травма «смещенных девяностых» могла вызвать стойкую неприязнь к этому занятию, проходившую далеко не сразу: «Потом я лет 10 не шила ничего, – это так прочно ассоциировалось с бедностью. Теперь вспоминаю – да это же было все так круто! Полет дизайнерской мысли и фантазии. Крутые вещи из ничего буквально». Другим проявлением своего рода травмы могла быть неуверенность в своих портновских навыках и чувство себя не вправе ставить дизайнерские эксперименты ни на чем, кроме старых вещей: «Потом было очень сложно психологически взять и раскроить новую ткань. Как будто раньше я давала вещам новую жизнь, а теперь должна испортить» (этот пример, возможно, хорошо иллюстрирует причину определенной смелости некоторых апсайклеров в «смещенных девяностых»: старую, доживавшую свой век вещь было нестрашно «испортить» переделкой, ее можно было только «улучшить»). Третьим примером тотального апсайклинга как травмирующего опыта была необходимость носить неидеально сшитые, неидеально сидящие вещи: «Был и полет фантазии, и гордость, но в жизни больше не возьмусь: всегда что-то где-то тянуло, мяло, жало, тошно вспоминать, хотя переделать иногда тянет и вещи жалко». Так или иначе, судя по всему, для многих из тех, кто пережил «смещенные девяностые», сколько-нибудь интенсивно занимаясь апсайклингом одежды, процесс этот не прошел бесследно.

Ольга Гурова показывает в своем исследовании «Продолжительность жизни вещей в советском обществе: заметки по социологии нижнего белья»[42], что «в советской культуре вещи функционируют в режиме постоянного, непрекращающегося потребления» и что, в некотором смысле, сама суть «советскости» вещей – «в неизменности и незаменимости, в бесконечной возобновляемости функционирования предметов». В сверхсоветском (по многим параметрам – см. раздел 1) вестиментарном пространстве «смещенных девяностых», в эру тотального апсайклинга это свойство вещей многократно усилилось в силу целого ряда факторов – от экономических до социальных – и стало сходить на нет только по мере того, как стали исчезать специфические обстоятельства, породившие его. Хотелось бы ошибиться, но возникающая в данный момент на фоне новых экономических обстоятельств ситуация может привести к тому, что апсайклинг – хоть и куда менее тотальный – вновь станет относительно распространенной практикой – по крайней мере, более распространенной, чем сегодня, когда в больших городах развитых стран он бытует в первую очередь в качестве хобби или практики, основанной на личных убеждениях. Если это произойдет, то старшим поколениям сегодняшних россиян могут вновь пригодиться их советские технические навыки – но при этом в их распоряжении (как и, разумеется, в распоряжении младших поколений) хотя бы будет, хочется полагать, огромный корпус онлайн-инструкций самого разного рода. Спустя тридцать с лишним лет с момента начала перестройки вестиментарный мир «человека сверхсоветского», видимо, остался в прошлом – по крайней мере, частично.

Старое платье «королевы»: костюм девочки-лидера в позднесоветской подростковой среде

«Теория моды: одежда, тело, культура». 2013. № 28

«Дорогие все, примерно в каждом школьном классе есть такая девочка, которая более или менее по умолчанию считается „королевой класса“. Специально ничего не уточняю – мне кажется, интуитивного взаимопонимания будет достаточно. Так вот, я пишу потихоньку статью для „Теории моды“ про то, как эти девочки обычно одевались в советской школе – то есть до 1990 года. И буду благодарна за ответы на некоторое количество вопросов – и если этой девочкой были вы, и если речь идет о вашей однокласснице».

Этим вступлением был предварен небольшой опросник, составленный мной в надежде получить некоторое количество информации о том, как поколение «последних советских детей» реконструирует и описывает с позиций сегодняшнего дня неформальное женское лидерство в позднесоветской и предперестроечной подростковой среде. Сама ключевая формулировка – «королева класса» – была выбрана мной после целого ряда бесед со своими сверстниками: эти беседы помогли мне убедиться, что, за редкими исключениями, такая формулировка оказывается крайне продуктивной, вызывая в памяти однозначные ассоциации с тем или иным типом неформального подросткового лидера. Безусловно, какое-то количество лидерских типов при этом оставалось за бортом, однако сама широта спектра, к которому принадлежали описанные моими собеседниками лидерские модели, показала, что интуитивно формулировка «королева класса» позволяет получить огромное количество бесценной информации по одной из самых сложных – и, кажется, самых малоизученных – тем позднесоветской культуры: культуры подростковой.

Западная гуманитарная мысль уделяла и продолжает уделять огромное значение исследованиям подростковой культуры как самостоятельного феномена[1], начав делать это, насколько я могу судить, уже в конце 1950‑х годов. Не в последнюю очередь изначальным стимулятором этого интереса стали, по всей видимости, возрастающая консьюмеризация этой культуры и рост значения подростков как покупательной силы. Параллельно с исследовательским интересом рос интерес к подросткам как ко все более заметным участникам общественной жизни в целом. Это было, на мой взгляд, связано как со стремительным изменением паттернов взросления в послевоенный период, так и со все той же консьюмеризацией взросления: становясь платежеспособным потребителем, подросток был готов приобретать продукты культуры, рассчитанные на него и описывающие реалии его собственного мира. В СССР же, по понятным причинам, объективные исследования подростковой культуры – как и продукты массовой культуры, рассчитанные на подростков и сколько-нибудь подлинно отражающие их мир, – существовали в исчезающе малом (по сравнению с западными аналогами) количестве. Однако и постсоветское пространство не слишком богато исследованиями позднесоветской подростковой культуры – несмотря на то что обращения к культуре позднесоветского детства заметно учащаются. Особенно остро это чувствуется при попытках поинтересоваться спецификой подросткового костюма в соответствующий период.

Возможно, такие лакуны в исследованиях пока что существуют не только по разного рода социологическим и даже психологическим причинам, но и потому, что подростковая культура позднего СССР оказывалась (заметим разительный контраст с западной подростковой культурой того же периода), на первый взгляд, материально бедной. Подросток всегда оказывается, как и положено, двойственной фигурой, одинаково фундированной и в не отпускающем его мире детства, и в мире зрелости, к которому его одновременно толкают социальное давление и собственные чаяния. Однако советский подросток существовал с точки зрения материальной наполненности его мира в еще более сложном положении: выйдя из возраста игрушек, он попадал в мир, где лично ему предназначались в основном учебники. Особенно остро эта материальная опустошенность официального подросткового мира