Читать книгу - "Словно мы злодеи - М. Л. Рио"

нес какой-то бред. Я его оттолкнула, сказала: «Джеймс, да что с тобой?» А он сказал: «Ты не поверишь, если расскажу». И снова меня сгреб, но так жестко. Больно. Сказал: «Или, возможно, только ты и поймешь, но что возражать? Что сделано, то сделано, и справедливость равною рукой обоим нам». И этого было достаточно – я поняла. Я едва вырвалась. Выбралась из Замка и отправилась к Колборну. Рассказала ему все, что могла. Не про причал, не про то утро, но все остальное. И я хотела тебе сказать, прямо там, за задником, но боялась, что ты сделаешь какую-нибудь глупость, например поможешь ему сбежать в антракте. Я же подумать не могла…

Ее голос сходит на нет.

– Мередит, прости меня, – говорю я. – Я не подумал. Меня не заботило, что со мной будет, но я должен был подумать о том, что будет с тобой.

Она не смотрит на меня, но произносит:

– Мне кое-что нужно знать, прямо сейчас.

– Конечно.

Я перед ней в долгу.

– Мы. Все это время. Это было по-настоящему или ты всю дорогу знал, что мы – это просто спасение от тюрьмы для Джеймса?

Она впивается в меня своими темно-зелеными глазами, и мне становится нехорошо.

– Господи, Мередит, нет. Я понятия не имел, – говорю я ей. – Ты была для меня настоящей. Иногда я думаю, что, кроме тебя, ничего настоящего у меня не было.

Она кивает, словно хочет мне верить, но ей что-то мешает.

Спрашивает:

– Ты был в него влюблен?

– Да, – просто отвечаю я. Мы с Джеймсом подвергли друг друга тем бездумным страстям, о которых как-то говорила Гвендолин: радость, и гнев, и желание, и отчаяние. После всего этого чему удивляться? Меня это больше не сбивает с толку, не поражает и не смущает. – Да, был.

Это не вся правда. Вся правда в том, что я все еще в него влюблен.

– Я знаю. – У нее усталый голос. – И тогда знала, просто делала вид, что не знаю.

– И я. И он. Мне жаль.

Она качает головой, какое-то время смотрит в темное окно.

– Знаешь, мне тоже жаль. Его.

Об этом слишком больно разговаривать. У меня в голове все зубы ноют. Я открываю рот, но вместо слов выходит задыхание, всхлип, и горе, которое шок удерживал на расстоянии, врывается в меня потоком. Я склоняюсь вперед, и тот странный дикий смех, который застрял у меня в глотке десять лет назад, вырывается наружу. Мередит срывается из кресла, сбивая на пол бокал, но не обращает внимания на звук бьющегося стекла. Она повторяет мое имя, говорит что-то еще, чего я почти не слышу.

Ничто так не выматывает, как мучение. Через четверть часа я выжат полностью, горло сорвано и болит, лицо горячее, липкое от слез. Я лежу на полу, не помня, как я тут оказался, а Мередит сидит, обнимая мою голову, словно это нечто хрупкое, драгоценное, что может разбиться в любой момент. Спустя еще полчаса, за которые я не сказал ни слова, она помогает мне встать и ведет в постель.

Мы лежим рядом в печальной тишине. Все, о чем я могу думать, это Макбет – в моем воображении у него лицо Джеймса, – кричащий: «Не спите больше! Макбет зарезал сон, не будет сна!» О бальзам для уязвленного ума. Я отчаянно жажду сна, но не надеюсь, что он ко мне придет.

Однако утром я просыпаюсь, моргая опухшими веками, пока солнце встает и льется через окно. Среди ночи Мередит перекатилась и теперь спит, прижавшись щекой к моему плечу, а волосы веером разбросаны у нее за спиной.

Мы об этом не говорим, но как-то само собой решается, что я останусь у Мередит на неопределенный срок. В профессии вокруг нее вьются толпы, но личную жизнь она ведет одинокую, заполняя долгие часы книгами, словами и вином. Неделю мы разыгрываем заново Рождество в Нью-Йорке, только на этот раз осторожнее. Я сижу на диване с кружкой чая у локтя и книжкой на коленях, иногда читаю, иногда смотрю сквозь страницы. Поначалу она садится напротив. Потом рядом. Потом ложится головой мне на колени, и я глажу ее по волосам.

Когда я объясняю все это Лее, непонятно, что она чувствует: огорчение или облегчение.

Звонит Александр, мы договариваемся встретиться и выпить в следующий раз, когда он будет в городе. Я не надеюсь, что Рен выйдет на связь, – Мередит сказала, что она в Лондоне, пишет пьесы и живет затворницей, боясь внешнего мира. О Джеймсе мы больше не говорим. Я знаю: что бы ни случилось, никогда не станем.

Звонит Филиппа, просит меня. Говорит, что послала кое-что почтой. Два дня спустя оно приходит – простой коричневый конверт, внутри белый, поменьше. От почерка Джеймса на втором у меня на мгновение останавливается сердце. Я прячу его под диванную подушку и решаю открыть, когда Мередит уедет.

На следующей неделе у нее съемки в Лос-Анджелесе. Она кладет на тумбочку новый ключ, целует меня и оставляет спящего в, как я начал думать – возможно, преждевременно, – «нашей» постели. Снова проснувшись, я достаю письмо Джеймса.

Сейчас я уже больше знаю о том, что произошло. Он поехал на машине от квартирки, которую снимал на окраине Беркли, на север и утонул в ледяных водах у островов Сан-Хуан. В брошенной на причале парома машине он оставил ключи, пузырек из-под ксанакса и два почти одинаковых конверта. Первый был не надписан и не запечатан, в нем лежала короткая прощальная записка, ни объяснения, ни признания. (Он, по крайней мере, уважительно отнесся к моей последней просьбе.) На втором конверте он написал всего одно слово:

ОЛИВЕРУ

Я открываю его неловкими пальцами. Посреди листа нацарапаны десять стихотворных строк. Это почерк Джеймса, еще узнаваемый, но неровный, как будто писали в спешке, ручкой, в которой почти кончились чернила. Я узнаю текст – бессвязный, мозаичный монолог, сколоченный из кусков одной из начальных сцен «Перикла»:

Увы, меня о скалы било море,

Носило по волнам – и пощадило,

Чтоб думать мог я лишь о скорой смерти.

Чем был, того не помню, что я есть —

Нужда меня задумываться учит:

Насквозь промерзший человек, в чьих жилах

Остывших жизни хватит лишь на то,

Чтобы согреть язык и попросить

О помощи – откажете, умру я,

Меня как человека схороните.

Я перечитываю его трижды, гадая, почему Джеймс выбрал такой странный, темный фрагмент, чтобы оставить мне, – а потом вспоминаю, что не