Читать книгу - "Бестолочь - Патриция Хайсмит"

нерешительность. А когда такой неразвитый мозг, как у Тони, начинает сомневаться... Тони не мог сомневаться, решил Киммель. Сомнение — плод деятельности разума, способного ох­ватить разом две возможности.

— Корби, правда, сказал... доктор сообщил ему про Эда Кин- нарда. Что-то такое. Этот парень...

Все знают, подумал Киммель. Корби разносит сведения, как газета.

Тони встал, соскользнул со стула. Он, казалось, боится Ким- меля.

— Мистер Киммель, я думаю... я думаю, нам не нужно теперь так часто встречаться. Вы сами понимаете, мистер Киммель,— затараторил он,— я больше не хочу ввязываться в неприятно­сти из-за этого дела. Вы же все понимаете, правда? Не обижай­тесь на меня, мистер Киммель.

Тони замешкался, словно собирался протянуть ему руку, но для этого он был слишком напуган. Он бочком продвинулся к двери.

— Я, мистер Киммель, согласен со всем, что вы скажете. Я хо­тел сказать, сделаете.

Киммель, застывший от изумления, взял себя в руки.

— Тони,— начал он и шагнул к нему, но, заметив, что тот от­шатнулся, остановился.— Тони, ты имеешь к этому... лишь то отношение, что являешься свидетелем. Ты видел меня в кинотеат­ре. Я ведь никогда не просил тебя утверждать что-то сверх этого, верно?

-- Да,— ответил Тони.

— И это правда, верно?

— Да. Только вы не серчайте, мистер Киммель, если я... если я не стану часто пить с вами пиво. Я боюсь.— Он кивнул; вид у него и вправду был испуганный.— Я боюсь, мистер Киммель!

C этими словами он повернулся, проскочил через холл и вышел в парадную дверь.

Киммель с минуту постоял неподвижно; он почувствовал сла­бость, слабость в теле и пустоту в голове. Затем он принялся рас­хаживать по кухне. Поток ругательств набирал силу и рвался к горлу, ругательств обычных и грязных, ругательств польских и не­мецких, но большей частью английских, ругательств поначалу без определенного адресата, потом по адресу Корби, затем Стэк­хауса, затем доктора Фелана и Тони, но на Тони он себя одернул. Тяжело ступая, он кругами ходил по кухне, уперев подбородок в валик жирной плоти, стекавшей на пухлую грудь.

- Стэкхаус! — выкрикнул Киммель. Имя отскочило от стен, эхо рассыпалось по кухне осколками стекла.

Глава 30

Я хочу пятьдесят тысяч,— произнес Киммель,— не больше и не меньше.

Уолтер потянулся к лежащей на столе пачке сигарет.

— Можете выплачивать частями, если вам так удобней, но в течение года я должен получить всю сумму.

— Уж не думаете ли вы, что я и впрямь буду платить? Вы ис­ходите из того, что я виновен? Я невиновен.

— Можно представить все так, что вы будете выглядеть ви­новным, и крепко! Я могу это сделать,— спокойно ответил Ким­мель.— Не в доказательствах суть — суть в сомнении.

Это Уолтер понимал. Он знал, что Киммель сумеет выжать из его первого посещения лавки, которое подтверждается бланком заказа. Знал он и то, почему Киммель сейчас сидит перед ним и отчего его разбитые очки подвязаны веревочкой; он понял, что Киммель наконец доведен до отчаяния и пылает местью. Однако над всеми прочими чувствами Уолтера возобладали потрясе­ние и изумление, что Киммель взял и явился к нему, да еще с угро­зами.

— Тем не менее,— сказал Уолтер,— я, пожалуй, лучше рискну, чем стану платить шантажисту.

— Вы весьма неразумны.

— А вы пытаетесь всучить мне товар, который я не хочу по­купать.

— Право на жизнь?

— Не думаю, чтобы вы сумели причинить мне столько вреда. Какие у вас доказательства? Свидетелей не было.

— Я уже объяснил, что доказательства меня не интересуют. В моем распоряжении — ваш заказ на книгу с указанием числа. Число могут подтвердить мои агенты, которым я сразу же переслал ваш заказ. Я смогу раскрутить вокруг того дня, когда вы первый раз ко мне приходили, такую историю для газетчиков, которая вас погубит.

Глазки Киммеля выжидательно щурились за стеклами, которые их уменьшали. Уолтер разглядывал эти глазки, стремясь обнару­жить в них смелость, решимость, уверенность. Он увидел и то, и другое, и третье.

— Сделка не состоится,— заявил он, обходя письменный стол.— Можете рассказать Корби все что угодно.

— Вы совершаете чудовищную ошибку,— произнес Киммель, не дрогнув ни единым мускулом.— Может, дать вам сорок восемь часов на размышление?

— Нет.

Потому что через сорок восемь часов я начну демонстриро­вать вам, на что я способен.

- Я знаю, па что вы способны. Я знаю, что вы намерены делать.

- Это ваше последнее слово?

- Да.

Кнммель поднялся. Уолтер почувствовал, что Киммель высит­ся над ним, как башня, хотя Уолтер был ниже всего на пару дюймов.

— Нынче утром я вас защитил,— обратился он к Уолтеру уже другим тоном.— Меня избили, пытаясь вырвать признание, встре­чался ли я с вами до гибели вашей жены. Я вас не выдал.

Голос у Киммеля дрогнул. Он уже и сам верил, что прошел через адовы муки лишь для того, чтобы выгородить Стакхауса. Он был убежден, что Стакхаус у него в долгу. Ему было стыдно просить деньги, и если он на это пошел, то лишь потому, что считал — он их заслуживает. Он снова пошел на унижение, сам явился сюда нынче утром, а этот неблагодарный кретин, эта бесто­лочь еще отвечает отказом!

— Разве вы защитили меня лишь из чистого человеколю­бия? — спросил Уолтер.— Мне жаль, что вас избили. Вам нет нужды меня защищать. Я не боюсь правды.

— Ах, не боитесь! А ведь я мог бы выдать вас всего несколько часов тому назад. Мог бы выложить им побольше, чем просто правду!

Уолтер уловил отвратительный запах книжной лавки, исходив­ший то ли от самого Киммеля, то ли от его одежды. От этого ему показалось, что он попал в западню, а звуконепроницаемый по­толок, приглушающий тихий горячий голос Киммеля, еще и усу­губил это ощущение.

— Я понимаю. Но все дело в том, что я намерен сам рассказать Корби всю правду, так-то. Если угодно, можете ее приукрасить. Я рискну — но вам не получить от меня и десяти центов, за что бы то ни было!

— Должен признаться, Стакхаус, что в смелости вам не от­кажешь, но с самого начала и до конца вы вели себя как дурак и трус.

Уолтер начал открывать перед Киммелем дверь, однако остано­вился, взявшись за ручку. Он не хотел, чтобы Джоун услышала хотя бы обрывок их разговора.

— Вы закончили, мистер Шаффер?

Киммель нахмурился, и его массивное гладкое лицо