Читать книгу - "Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин"

и что по нынешним временам самый практичный подарок к Рождеству — хороший дубовый гроб.

Яркое морозное солнце первого дня Нового года словно противоречило пасмурному настроению истощенных от постоянного недоедания и холода людей; даже разрушенные бомбардировками здания, предупредительно обнесенные заборами, под покровом искрящегося голубого снега смотрелись не столь катастрофично. Следов Рождества в виде наряженных елок, вен- ков из сосновых веток и светящихся арок швиббоген в окнах домов не наблюдалось — причиной тому были не только условия светомаскировки, но и призыв Геббельса встретить праздник тихо, экономно, воздерживаясь от лишних трат, а с властью немцы привыкли не спорить. Несмотря на то, что уже полгода (видимо, из-за наступления в Нормандии) налеты вражеской авиации носили эпизодический характер, город словно пропитался гарью; запах ее вкупе с канализационной вонью и духом подвальной сырости то тут, то там накатывал тошнотворной волной.

Утром по радио выступил Гитлер. Он давно не выходил в эфир, что породило полные всевозможных домыслов слухи. Вопреки ожиданиям, речь его была бесцветной, голос слабый, тусклый, будто не выспался, а главное — ни слова об арденнской операции. Выступление велось из бункера Адлерхорст, куда Гитлер перенес свою ставку после того, как ему сделали опе- рацию на горле. Большого оптимизма его речь не породила, хотя, как это было всегда, фюрер выразил твердую уверенность в скорой победе германского рейха, несмотря ни на что. «Я был и всегда остаюсь человеком, который знает только одно: бить, бить и бить», — такими словами он завершил эфир, и это было единственное живое место в его выступлении.

Пошел слабый снег. Обычно весьма оживленная, небольшая Экзерцирплатц выглядела застывшей декорацией какой-то без- умной пьесы. Сохранилось лишь одно здание городской библиотеки — все остальное вокруг лежало в руинах, к которым привыкли, будто они так и были здесь всегда. От доходного дома остался лишь огрызок в четыре этажа с отвалившейся фасадной стеной, причем на третьем, похожая на сценическую площадку, обнажилась спальня с картинами на стене, широкой супружеской кроватью, трельяжем с замызганным, но абсолютно целым зеркалом и старинным комодом, распахнувшим набитое бельем нутро. Все было покрыто густым слоем пыли. Бог знает, каким чудом комната сохранилась в полной неприкосновенности: казалось, того и гляди, откроется дверь и войдут хозяева. Однако добраться до нее не представлялось возможным: от бомбового удара лестница, ведущая наверх, обрушилась, да и сама спальня буквально висела в воздухе.

Перед выложенной кирпичом ступенчатой оградой, отделявшей развалины кирхи от изрытой снарядами площади, развернулось маленькое представление. Грузный старик в рыжем парике, с клоунским красным носом жонглировал облезлыми цирковыми булавами. Прямо перед ним мальчишка лет двенадцати стоял на руках, выгибался и ходил колесом. Рядом, ужасно фальшивя, пыталась справиться с рождественским гимном Грубера изможденного вида девушка, задавленная висевшим на ней огромным аккордеоном. А впереди, укутанная в шубу и перетянутая платками, крошечная девчушка усердно выводила: «Ночь тиха, ночь свята, озарилась высота». Иногда везло, и редкий прохожий бросал в алюминиевую миску пару-другую пфеннигов. От группы проходящих мимо солдат отделился молодой ефрейтор. Он подошел к девочке, погладил ее по голове и сунул ей в ручку упаковку соленых галет. Девочка поклонилась, не переставая петь.

Медленным шагом площадь пересекали двое не очень старых мужчин, увлеченных беседой друг с другом: один — долговязый, в длинном кожаном пальто, с усами в пол-лица à la Ницше; другой — благообразный, полный, с аккуратными седыми усиками записного соблазнителя, в берете и с тростью.

—Нет, нет и нет, дорогой Зиберт, — говорил тот, что в берете, прихватив собеседника за рукав, — не могу с вами согласиться. Вся культура Древней Греции была антропоцентричной. Человек — вот мерило Вселенной. В человеке отражена сущность мироздания, не так ли? Возьмите Праксителя — его Гермеса с младенцем Дионисом. Или того же Дорифора. Совершенство человеческого тела, эмоциональная сдержанность — разве это не поиск идеального человека? Разве не Бога ищут они в себе?

—Так ведь вы говорите о классической Греции с ее наивным стремлением постичь Божественное в Человеке — чего в нем никогда не присутствовало, — отвечал Зиберт. — Это у них гордыня и глупость, вот что я вам скажу, дружище Леве. При чем здесь эти мускулы, ягодицы, половые органы? Ничего Божественного в нашем бренном теле нет. Вот если бы бе́лки обладали человеческим разумом или, скажем, обезьяны, так они, надо полагать, тоже стали бы искать отражение высшей силы в анатомии своих тел? Да и чем, в сущности, ваш этот Поликтет с Дорифором, которого, кстати, никто не видел, или даже Пракситель отличаются от Торака и Брекера? Та же отстраненность от действительности — Меченосец, Факелоносец, — те же позы, загадочные улыбки. Классика. А вы посмотрите на эллинизм! Тоже Греция. А сколько экспрессии!

—Да где же? Конечно, появился сюжет. Конечно, изменилось мировоззрение — из спокойно-созерцательного оно стало драматичным. Но эмоционально-то, имманентно оно осталось прежним. Вспомните того же Лессинга, его рассуждения о крике боли Лаокоона. В минуту предельного физического страдания лицо Лаокоона не теряет мужественности, величия духа, черты его не обезображены гримасой боли. О ней мы знаем только по мучительно сведенному животу. Даже в трагедии греки остались верны себе! Нет, и в эллинистическую эпоху они не изменили принципу калокагатии, мне это импонирует. Я знаю о вашей любви к римской культуре, но в ней, увы, мало гуманизма.

—Правильно. Потому что Рим всегда был озабочен вели- чием и силой человеческой личности — без всяких там отвлеченных рефлексий вокруг религии, гуманизма. Пришел, увидел, победил. Это трудно понять расам, живущим в диких странах, и тем, кто изнежен утонченной чувствительностью. Калокагатия, говорите? Какой в ней прок?

—Все-таки, как я погляжу, Дитрих, лекции Джона Рескина не прошли для вас даром. А ведь он был чрезмерный англофил.

На перекрестке Данцгерштрассе и Шёнхаузераллее они остановились и стали прощаться.

—Поверьте, Дитрих, несмотря на печальные обстоятельства, это Рождество в вашем гостеприимном доме было для меня одним из лучших в жизни, — заверил Леве, тряся руку Зиберта. — Столько мыслей, столько воспоминаний!.. А ведь мы с вами прожили преинтереснейшую жизнь, а?

—Да, есть, что вспомнить, — кивнул Зиберт. — Приятно, что годы нашей работы в Институте физики не прошли для вас даром. Я искренне жалел о вашем отъезде из Германии. Не в доб- рый час вы приехали сюда, Эрик, не в добрый час.

—Я никогда не отказывался от германского паспорта. Просто согласился преподавать в Цюрихе. А теперь вот проблемы с поместьем отца…

—Я понимаю, понимаю… Значит квартирку