Читать книгу - "Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко"

Урядник, похоже, испытывал сходные чувства. Оглянувшись на флигель, он поворотился ко мне и произнес казенным голосом:

– Вынужден вас оставить, господин Ильин. У вас, наверно, еще есть дела в усадьбе? Не смею мешать радению. А благодарность мою за содействие вы непременно передайте господину Ульянову еще раз.

Понудив меня, таким образом, к дальнейшему общению с Владимиром и Анной и чуть ли не грубо дав понять, что привлекать мою скромную персону к дальнейшим разысканиям не намерен, Никифоров решительно зашагал прочь от усадьбы, от меня, растерянного и несколько покоробленного, – а заодно и от взглядов своих поднадзорных, брата и сестры Ульяновых.

Потоптавшись еще какое-то время на месте, раздражаясь с каждым мгновением все больше, причем существо этого раздражения было непонятно мне самому, я вдруг вспомнил, что собирался выговорить и Владимиру, и Лене касаемо сочинения господина Чернышевского. Правду сказать, Ульянов волен читать все, что его душе угодно. Но подсовывать юной девушке порочные творения он не может и не должен! В конце концов, наличие запрещенной книги в доме могло навлечь на Аленушку неприятности и казенного характера. Я вдруг представил себе, что приходит в наш дом Егор Тимофеевич Никифоров и официальным голосом извещает об аресте и взятии под стражу девицы Елены Николаевны Ильиной за хранение в доме книг, запрещенных цензурой. Картина мне самому показалась умопомешательной, и я чуть было не рассмеялся в голос. Хотя веселость моя, конечно же, имела нервическую окраску. И все-таки возможные действия властей волновали меня в меньшей степени, нежели собственно развращающее действие идей Чернышевского.

И тут я неожиданно устыдился. В конце концов, я-то не читал романа. А ну как ничего страшного и опасного в нем нет? А что начальство запретило – так ведь начальство же и разрешить может. И потом – мало ли что запрещать у нас могут. Вот ведь и на сочинения столь почитаемого мною графа Льва Николаевича Толстого иные господа косо смотрят. Дошла до меня весть, будто его рассказы не могут появляться в печати без особого на то цензурного дозволения. Я уж запамятовал, кто мне о том рассказал, но помню, был то вполне сведущий человек, иначе не запомнилось бы мне. Словом сказать, запретить можно и безобидные вещи, так не лучше ли все-таки мне самому прочитать крамольную книжицу? Ущерба моей нравственности она не причинит, да и принципы мои, твердость коих мне была хорошо известна, не поколеблет. Но зато уж с дочерью, да и с Володей я смогу тогда говорить как человек дельный, знающий.

Тем не менее настоятельную необходимость в беседе с Владимиром я почувствовал вполне. И эта настоятельность придала моему топтанию у ворот усадьбы какое-то целесообразие. Мало того, я уже не чувствовал себя бесцеремонно отстраненным Никифоровым от помощи в его делах. Напротив, я почти мгновенно убедил себя, что это я сам, собственной волею, отставился от урядника, ибо имел намерения более серьезные, веские и куда как более для меня важные. И вот, исполнившись духа почти воинственного, вскинул я голову, словно конь боевой, решительно вернулся к флигелю и постучал в дверь.

Вновь отворила Анна Ильинична. Строгость лица ее несколько смягчилась, когда она, глянув мне за плечо, не обнаружила на крыльце нашего урядника.

– Вы к Володе? – спросила она сразу же. – Позвольте вашу шубу, я повешу ее в прихожей. Там тепло. – Приняв от меня одежду, Анна Ильинична сказала: – Проходите, не стесняйтесь, он у себя в комнате. По-моему, читает.

Владимир лежал на мягком диване напротив окна. Левую руку он закинул за голову, в правой держал книгу. Завидев меня, наш студент тотчас оставил чтение и поднялся. Под его доброжелательным взглядом я вдруг не по возрасту и не по характеру оробел, как-то странно забыв, что предо мною совсем еще молодой человек, юноша неполных восемнадцати лет. Такое, впрочем, происходило не раз – именно с ним, Володей, и при том, что помнил я его совсем мальчишкой.

– Садитесь, Николай Афанасьевич, – сказал он. – Садитесь на диван, а я устроюсь напротив. Вот так хорошо будет. Вы ведь поговорить пришли о чем-то?

– Да, – ответил я, усаживаясь на диван с кретоновой обивкой в мелкий цветочек. – Верно, Володя, поговорить. Давно хотел да все никак не мог собраться.

Ульянов сел напротив на стул, заложил ногу за ногу.

– Слушаю вас, Николай Афанасьевич.

Тут я вновь оробел, будто мальчишка, и, вместо того чтобы сказать решительно: «Милый друг Владимир, оставьте мою дочь в покое и уж во всяком случае не подсовывайте ей никаких ваших книжек», – вдруг вымолвил:

– Какая страшная смерть – утопление…

Владимир помрачнел, побарабанил пальцами по столу, к которому он сидел вполоборота.

– Страшная, да… Знаете, а ведь я, Николай Афанасьевич, однажды едва не утонул. Я мальчишкой завзятый был естествоиспытатель.

Я невольно усмехнулся, услышав это «мальчишка» из уст пусть и не мальчишки, но уж никак не взрослого мужчины. Владимир усмешку мою заметил, однако понял ее, видимо, по-своему – решил, что меня позабавило слово «естествоиспытатель».

– Ну да, натуралист, такой, знаете ли, Ламарк девяти лет от роду. Мы с ребятами летом к Свияге бегали, а чаще всего я на речку с Колькой Нефедевым ходил, дружком моим закадычным. Он рыбалить любил – не остановишь. Я же лягушками интересовался, сейчас уже и не пойму, чем меня эти земноводные занимали. Вышли мы к заводи, а там этих лягушек – прорва. Казалось, зачерпни воды, так в руке только они и останутся. Я и попробовал зачерпнуть… – Тут усмешка у Володи пропала, он нахмурился. – Нагнулся, а берег скользкий оказался, так я в воду и съехал. Дно топкое, меня начало засасывать. Я кричу, Колька тоже вопит как оглашенный, но подойти боится. Так бы я и ушел в трясину, право слово, ежели б не заводской один. Там рядом винокуренный завод был. Услышал этот рабочий наши крики, прибежал и вытащил незадачливого Ламарка. Вовремя подоспел – меня уже по грудь засосало, да. Я, наверное, тогда впервые страх смерти испытал. И он во мне долго еще жил, а может, до сих пор живет. После того случая отец мне запретил ходить на реку летом. Только зимой, чтобы по льду на коньках бегать… – Владимир вдруг указал на книгу, которую читал перед моим приходом, и резко переменил тему: – Знаете, а вот тут как раз один любопытный случай описан, вполне похожий на наш.

Я, признаться, почему-то полагал, что студент наш читает все того же Чернышевского. Но когда он, приподняв книгу, показал мне обложку, я увидел название: «Архив судебной медицины и общественной гигиены. 1868 год».

– Это из библиотеки моего деда, – пояснил Владимир. – Вы разве не помните? Александр Дмитриевич семь лет служил в Санкт-Петербурге полицейским врачом. И журналы эти до конца жизни выписывал. Очень кстати… Так вот, тут описан случай с утопленником. Дело было на Неве, осенью. И полицейский врач, осмотревший тело, установил, что смерть наступила от сердечного приступа, вызванного переохлаждением в студеной воде. Ну, тут перечислены всякие признаки… Короче говоря, сколько я могу судить, наш бедолага, господин Рцы Слово, от того же скончался, от остановки сердца. А лед, сковавший реку, сыграл свою роль, и тело сохранило все те признаки, которые появились в момент смерти. Называть их не буду, ежели захотите их уяснить – сами полюбопытствуйте.