Читать книгу - "Сибирь - Георгий Марков"

— Григорий побил Мишку Кондрата Судакова, а Судаковы связали Григория. Они квиты, селяне, — говорит Мамика тихим, но отчетливым голосом.

— Правильно! Справедливо! — кричат из всех углов.

— Кондрат рыбачил в омутах. Рыбу сам ел, продал, — продолжает судить Мамика. — В том беды нет.

А у тебя, Григорий, он рыбу не брал. Брал у господа бога. Омута, Григорий, общие, всем дадены. Хочешь, и ты возьми. У Степахи Лукьянова брал же? Из Конопляного озера брал? Брал. Не по-божьи, Григорий, грешно как: вишь, тебе можно, а другому нельзя.

— Правильно! Справедливо! — слышатся голоса, но староста и его дружки недовольны, насупились, перетлядываются, клянут про себя Мамину самыми непотребными словами.

— А кто недоволен, мужики, кто норовит жить не по-соседски, тому скатертью дорога из Лукьяновки.

И допрежь так было. — Мамина возвышает голос, и, хоть глаза ее вновь прищурены и будто подслеповаты, она все видит, все улавливает.

— Правда! По-соседски надо жить! — соглашаются наиболее спокойные, рассудительные мужики и бабы.

Попробуй-ка вот тут не согласись с Маминой, усомнись в ее правоте живо со сходки вылетишь. И Филимон и Григорий понимают это и, смиряя свое внутреннее буйство, топчутся на скрипучих половицах, крякают, сжимают кулаки, прячут от односельчан тяжелые от злобы глаза.

— А теперь встань-ка, Григорий, да подь сюда. — Мамина тычет пальцем, показывая, где встать мужику. — И ты, Кондрат, подойди ко мне, — велит она Судакову.

Кондрат и Григорий продираются сквозь толпу разгоряченных людей, подходят к Мамике. Они стоят сейчас друг против друга, опустили головы, как быки, будто вот-вот начнут бодаться не на жизнь, а на смерть.

— Поручкаться, мужики, надоть. И жить без злобства, забыть про все худое между вами, — увещевает их Мамина.

Григорий первым протягивает руку. Кондрат чуть прикасается к ней своей культяпкой и суетливо отходит. Все понимают, что при таком рукопожатии едва ли между мужиками воцарится мир надолго, но все знают, что даже худой мир лучше, чем война. Вон она полыхает на земле который уже год, и нет ей конца-края.

А бед сколько? Горя? Слез? Кто все учтет?

Все уже готовы разойтись, но Филимон стучит кулаком по столу и сообщает ошеломляющую всех новость:

— Это самое, как ее, не расходиться, господа мужики! Барышня одна к нам из города приехала. Обсказывать будет, как ее, это самое… Про войну сказывать будет, когда ей, постылой, конец настанет…

Упоминание о войне, особенно слова Филимона "когда ей, постылой, конец настанет", останавливают даже самых нетерпеливых.

— А где ж она, барыня эта, староста? — спрашивают из углов.

— А сей момент прибудут. Игнат Игнатыч пошел, чтоб привесть, как ее, это самое… У батюшки, вишь, отдыхали…

— Пропал день! А как уйдешь! Сыны-то там! — вздыхает кто-то на весь дом.

5

Приезжая барыня оказалась существом огромного роста. Она была выше Игната Игнатовича, а тот лишь на полвершка уступал в росте Григорию Елизарову. Не обидел господь бог приезжую барыню и на телеса. Груци ее возвышались этакой горой. Холеные белые руки, словно сдобные калачи, лежали на высоких бедрах.

Зад — крутой, широкий, днище водовозной бочки прикроет. Одета барыня не изысканно, по и не бедно. Все сшито из доброго товара. На ней белая блузка со скромной вышивкой у воротника и на манжетах, черная, слегка расклешенная к подолу юбка, короткий сарафан сверху, аккуратные, по ноге, фетровые чесанки в калошах. Голова у барыни по росту — крупная: нос на лице как руль у баржи, глаза шустрые, бегающие туда-сюда; прическа на голове как крестовый дом на бугре — полуседые букли хитроумно свернуты в трубочки и сложены в три этажа, взбиты на затылке локоны.

Едва переступив порог, барыня сбросила с плеч шубу на беличьем меху. Игнат Игнатович подхватил ее, перебросил через руку. Барыня ступила вперед, заполняя собой проход от дверей к столу. Под натиском ее могучих телес мужики и бабы сжались, опасаясь, как бы она ненароком не потоптала их.

Филимон отступил от стола, замотал головой, с трудом забормотал:

— Это самое, как ее, обчество просит вашу благородию… Еф… Еф… Ефросинью Харптоновну. За… Затунайскую…

— Ничего, милейший, ничего… Навелпчивать не обязательно, — вздевая на крупный нос пенсне в золоченой оправке, сказала Затунайская этаким свойским тоном: что, мол, там, какое такое величание, свои люди, свои…

Прячась за спиной Маши, Катя не спускала глаз с Загунайской: что она за птица? Откуда взялась, какую цель преследует, выступая перед крестьянами? Скорее всего из какой-нибудь организации милосердия, каких расплодилось под попечительством особ царской фамилии бессчетно… Все эти комитеты содействия армии и отечеству, общества спасения России довольно часто служили лишь прикрытием казнокрадов и спекулянюв, наживавшихся буквально на всем.

— Уважаемые мужички! Наши кормильцы и поильцы! Трудное, невообразимо трудное время переживает наше отечество. — Затунайская пыталась говорить задушевным доверительным топом, но голос у нее был жестковатый, надтреснутый и особого тепла в нем не чувствовалось. Понимая, что голос плохо подчиняется ей и не передает того расположения к собравшимся, которое ей хотелось непременно выразить, Затунайская подналегла на жесты и мимику. Она надо не надо вращала глазами, вскидывала пухлые руки над головой, потом складывала их на груди, вытяшвада губы, поджимала их. "Обучена", — про себя отметила Катя, вслушиваясь в речь Затунайской. Кате хотелось скорее определить, какой политической масти эта особа, но га пока говорила о роли России в мировой истории в самых общих выражениях.

Мужики и бабы слушали напряженно, затихли. Все с нетерпением ждали, когда же городская барыня заговорит о войне, как это обещал староста.

Затунайская сделала паузу, вытерла надушенным платком раскрасневшееся лицо, сказала:

— Но как ни велик натиск бед и потрясений, обрушившийся на нашу многострадальную родину, наш единый трудовой народ все переборет, он выстоит, доведет войну до победного конца и проложит путь к счастью и свободе. Наши герои-воины рвутся в бой, и нет сил, которые могли бы удержать их порыв.

"Эсерка! Самая типичная эсерка с кадетским душком", — подумала Катя и еще больше насторожилась.

Затунайская заговорила о военных действиях, о страданиях солдат. Голос ее задрожал, глаза покраснели. Тотчас же бабы завздыхали, зашмыгали носами.

Мужики опустили головы, взглядывали исподлобья. Почуяв, что слушатели ее достаточно растроганы, Затунайская принялась живописать, какая наступит жизнь у крестьян после победы над врагом. Все страдания, все невзгоды, все утраты будут окуплены тем блаженством, которое ждет их.

— Земля будет принадлежать тем, кто действительно ее сможет холить, брать от нее все, на что она способна. Крестьяне станут истинными братьями. Полные закрома — вот мерило прилежания, а следовательно, и почета. В единой семье трудового народа крестьянство займет подобающее ему главное место. Природный ум и мудрость русского крестьянина выдвинут его на все ступени государственного устройства, он будет не только исполнять, но и предписывать… — Затунайская воспарилась, вознеслась под самый потолок своего сказочного царства. Мужики и бабы, только что готовые плакать от ее слов о мужестве и храбрости солдат, начали посматривать на нее с недоверием. Но та не замечала этого. Она говорила, говорила, и вдруг раздался Мамикин голос: