Читать книгу - "Варшавская Сирена - Галина Аудерская"

она отдернула руку и подошла к столику, на котором лежали карты.

— Прабабки, — сказала она, тасуя их, — иногда могут ошибаться, но не могут позволить, чтобы смеялись над тайнами познаний мудрецов. За насмешкой идет издевка, за ней презрение, а потом уже только шаг до костра, на котором жгут книги и обугливаются чужие мысли… Что за день! Действительно «черная среда». Нет, сегодня меня не успокоит одна партия. Чего ты ждешь? Сдавай карты. И побыстрей!

В связи с вступлением немцев в Судеты доктор купил машину уже в октябре, и Адам стал первым из Корвинов, кто сел за руль красной ДКВ, называемой всеми «декавка». Он не возил отца ни в больницу, ни к больным, а часто под вечер с Анной и Данутой ездил за город. Доктор Корвин пока пользовался машиной только по субботам и воскресеньям, потому что не хотел водить ее сам. Он послал на автомобильные курсы одного из сыновей дворничихи, Марцина, и тот оказался талантливым шофером. Его мать, пани Амброс, которая постоянно жаловалась на него и безуспешно старалась обучить его какой-нибудь профессии, просто не могла поверить в чудесное превращение блудного сына. Он теперь работал каждый день, потому что этого требовал доктор, и записался на вечерние курсы, ибо этого в свою очередь требовала от него красная «декавка». Только мадемуазель ле Галль жалела, что уже прошли те прекрасные времена, когда дрожки доктора, сияя лаком, подъезжали к воротам на Хожей, свидетельствуя о положении и достатке того, кто мог себе позволить по тем временам такую роскошь. Сейчас, когда личные автомобили перестали быть редкостью не только в столице, но и в Константине, вес доктора как бы уменьшился, да к тому же он стал «красным», правда случайно, но все же… Даже Анна, несмотря на обостренное отношение к этим вопросам — как-никак она была внучкой Ианна ле Бон, — смеялась над предрассудками Кристин и без всяких предубеждений, свойственных каждой порядочной «белой» бретонке, садилась в новую машину. Чаще всего они ездили в Константин и были свидетелями первой антигитлеровской демонстрации прабабки. Когда после захвата Заользья некоторые жители Константина вывесили на своих воротах бело-красные флаги, маршальша в сопровождении Крулёвой сама обошла виллы соседей и содрала все — как она говорила — компрометирующие доказательства признания Мюнхенского соглашения. В тот же вечер она накинулась на Адама, выясняя, уж не собирается ли он случайно посетить «захваченные» Польшей земли, и велела передать доктору, что, в случае если он собирается использовать для поездки в Заользье автомобиль, она потребует немедленного возвращения одолженных ему денег. Это было так не похоже на ту благородную даму, которую Анна до сих пор знала, что она спросила Адама, не заболела ли прабабка.

— Нет! — смеялся он. — Она знает, что говорит, и если бы ее пригласили в Мюнхен, то Гитлер наверняка не добился бы раздела Чехии. Ведь он цинично искал сообщников, несущих свою долю ответственности, и нашел их: в Лондоне, Париже, Будапеште и даже в Варшаве. Только не в Константине. Подумай: во всей Европе, загипнотизированной этим человеком или корчащейся от страха перед войной, — но не в «Мальве»!

Святая Анна Орейская! Стоило иметь в роду прабабку, которая не только знала, когда надо вышивать знамена с белым орлом и высоко вывешивать флаги борцов «за нашу и вашу свободу», но и когда можно срывать бело-красные полотнища, чтобы не дать им развеваться на ветру во время бури, развязанной злыми силами…

Работа. Работа среди пыльных книг, беготня от стеллажа к стеллажу, иногда — беседы с читателями, которые чего-то не понимали или недостаточно бегло знали французский язык. Rond! Она кружила по залу! Дамы подают кавалерам большие и маленькие книги, кавалеры белыми картонками закладывают интересующие их страницы. И снова работа, работа, и не только в отделе иностранных книг. Она заменяла больных сотрудниц и, пользуясь случаем, зачитывалась польскими романами, от чего у нее снова начались приступы невралгии, которой ее одарили атлантические ветры. Однажды, когда Анна возвращалась домой совсем больной — веки упорно не хотели подниматься и закрывали глаза, — неожиданно кто-то нежно взял ее под руку и оттащил от стены, к которой она прислонилась.

— Что с тобой? Ты плохо видишь? — спрашивал удивленный Зигмунт.

Она рассказала ему историю завоевания морского дна и обещала как-нибудь показать памятную губку. А пока они зашли в аптеку, купили порошки от головной боли, а потом в кондитерскую на Кручей улице, чтобы запить лекарство. И хотя они сидели там недолго, Зигмунт успел ей пересказать последние новости. Говорят, будто бы Риббентроп предложил польскому послу Липскому, чтобы Польша вступила в антикоминтерновский пакт, тогда будут передвинуты ее границы на востоке в качестве компенсации за Гданьск. Естественно, если она будет участвовать в молниеносной войне, которая раз и навсегда покончит с коммунизмом в Европе.

— В газетах почему-то об этом не пишут, — пробормотала Анна. — Странный город, где всегда все знают и где ничего нельзя скрыть. Ну что ж, дед Ианн сказал бы, что ваше положение, то есть «красных», сейчас особенно трудное. Но дед посоветовал бы сделать то, что сделали они, как только началась мировая война. Единодушно «белые» и «красные» кричали: «Долой Германию! Да здравствует Франция!» Ты можешь скандировать: «Польша!»

— Спасибо за разрешение, — сказал он жестко.

Анна потерла ладонью больной лоб.

— Пойдем отсюда. Я уже ничего не вижу. Не могу поднять век.

Тут она услышала его испуганный голос:

— Я тебя провожу до дома. С ума можно сойти! Ты не видишь, они не видят… Везде темнота.

— Не можешь ли ты… Прости, не можешь ли ты перестать говорить об этом?

— Конечно. Правда, ты не исключение и так же, как они, закрываешь глаза, чтобы не видеть неприятную действительность, но на сей раз ты и в самом деле слепа.

— В самом деле, — призналась она, не пытаясь даже поднять веки.

Они шли довольно долго молча, пока наконец Зигмунт не спросил:

— А что об этом думают в Геранде? Что пишет отец?

Анна вздохнула.

— Он не понимает, почему мы заставляем всю Европу воевать из-за одного мало кому известного порта, в котором никогда не был ни он, ни кто-либо из его товарищей, бывших моряков? И уж совершенно ему непонятно, на чем основана независимая политика польского правительства. Если мы не хотим опереться ни на одного из соседей, то откуда мы получим помощь? И чью? Геранд стоит на берегу Атлантического океана с XIV века и хочет там остаться. И не будет вмешиваться в дела, которые его не касаются и в которых чувствуется излишняя горячность