Читать книгу - "Знамя Победы - Борис Макаров"

Крепко бы жили, красиво бы жили, на зависть всем другим народам и на радость себе жили!

* * *

– Поздравь! – Кирька слегка делано робко улыбнулся. – Я именинник. Юбиляр. Принес вот тебя угостить. – Он достал из кармана бутылку. – Извини, отпил чуть – попробовал. Нынче можно такую дрянь за свои кровные отхватить – сам на небушко взлетишь и друга за собой потянешь. Вот я и отхлебнул.

Назвав Женьку другом, Кирька чуточку смутился. Не отхлебни дома из принесенной бутылки стакан, он вряд ли бы решился в какой-то степени уравнять себя с изобретателем, и уж если не владельцем, то совладельцем чудо-аппарата, днем и ночью выдающим животворный драконий яд. Но Женька не заметил Кирькиной дерзости. Он был трезв. А трезвый Женька Жоголев – человек добрый, снисходительный, тактичный, короче говоря – хороший человек.

– Именинник, юбиляр, говоришь. Проходи, проходи! Поздравляю! Водку оставь на потом. Раз именинник – я угощаю. Валентина! – позвал Женька жену, что-то делающую в передней комнате. – Кирилл пришел. Именинник он. Мы посидим тут, на кухне. Сваргань нам пожевать чего-нибудь.

В отличие от Юлии, жены Кирьки, Валентина к тоже любящему выпить Женьке относилась помягче, поснисходительнее. Терпимо она относилась и к друзьям мужа, которых за глаза называла пьянью-дранью. Ее снисходительность и терпимость оплачивались той же пьянью-рванью, которой она продавала прозрачный как утренняя роса, как слезы младенца яд дракона.

– Поздравляю, – не глядя на Кирьку, буркнула Валентина. – Кто праздничку рад… Не рановато?.. Смотри не забудь – должок за тобой…

Поставив на стол сало и капусту, Валентина ушла. Женька достал из шкафа стаканы, нарезал хлеб:

– Погодь минутку, сейчас принесу своего фирменного.

Минут через пять он вернулся с полулитровой банкой:

– Вот елкин дед, Валюха все успела растолкать, извини. Ждать, когда драконы еще нарыгают – с тоски загнешься. – Женька наполнил стаканы. – Сколько стукнуло?..

– Тридцатник с пятаком.

– Старость не радость, но еще поживешь. Будь здоров и не кашляй!

Занюхав свой «яд» хлебом и нехотя потыкав вилкой в тарелку с капустой, Женька вздохнул:

– Никакого аппетита… Ладно, доставай свою. Не оставлять же всю эту жратву на столе…

Выпив водку, принесенную Кирюхой, собутыльники разговорились. Говорили одновременно и каждый о своем.

Кирюха, жалобно всхлипывая и шмыргая носом, жаловался на Юльку:

– Не понимает она меня, не сочувствует. К матери собралась уходить, поедом ест. Кусок в горле застревает…

На Женьку все весомее, неодолимее начало наваливаться высокомерие:

– А чего ей тебя понимать? Примитив. И в чем тебе сочувствовать? Ты что, самолет изобрел, испытывать стал и разбился, искалечился… А кусок заработать надо, вот и не будет в горле застревать. И вообще, называй меня по имени-отчеству. Жоголев не ровня всякому-каждому.

Веди себя тихо, уважительно – в долю возьму. Скоро я свой бизнес буду делать. Перегорожу Баранскую протоку, сделаю море и буду в нем семгу и форель, осетров всяких двухметровых разводить. Бабки дождиком сыпанут. На берегу моря эти самые – отели, рестораны – открою. Яхты будут плавать. Туристы со всего света повалют…

Или нет – буду лучше страусов разводить. Видел по телику?.. Мужик один яйца страусиные где-то раздобыл. Из холодильника инкубатор сделал. За год столько страусов наплодилось – все рестораны мясом завалил. Деньги девать некуда…

Скоро тому мужику памятник поставят. Сидит он, из камня сделанный, на каменном страусе. Голова страусиная между ног мужиковых. В клюве – каменная шляпа. Рядом – плакат: «Уважаемые господа туристы, кладите деньги в шляпу. Это принесет вам счастье и удачу. А кто доллар принесет, тому дважды повезет!» – или что-нибудь в этом же духе.

Будешь меня слушаться, с пьянкой завяжешь – сторожем возьму. Если на Баранском море будешь сторожить – рыбачить в свободное от работы время разрешу. Поймаешь две семги, одна – твоя, вторая – моя.

Страусов будешь охранять – вообще не работа – лафа. Выпустил утром из курятника-страусятника. Пощупал каждого, чтоб с яйцом не ушел, и сиди весь день на солнышке, покуривай.

Я добрый. Я справедливый. Я хороший. Чего косишься? Чего фыркаешь? Страусов щупать не хочешь – брезгуешь? В морду хошь?!

Кирька струхнул. Зная сложный, взрывчатый характер Жоголева, он уже начал жалеть о том, что потащился к нему в день рождения:

– Я же от души… День рождения…

Эта невпопад сказанная фраза спасла его от взашеин и мордобоя.

– День рождения… День рождения… – встряхнув головой, забормотал Женька. – Да, да, день рождения. Подарок надо… Ладно. У меня тут браги полбочки. Выбродила. Налью вот сюда, в бидон. Посуду вернешь. Сам пить не буду. Что я, зря над своим ядогоном бился… Накаплет.

Женька вышел из кухни и тут же вернулся с полным пятилитровым бидоном:

– Не горит, но мужики хвалят: «Согревает…» А теперь вали. Спать хочу. Ну что стоишь – в морду хошь…

* * *

Разомлевшее солнце тяжело перевалилось на западную, закатную половину неба. Кирька долго не моргая смотрел на его желтую неаппетитную лепеху. В одурманенном мозгу зуммерила, как муха, попавшая между двумя рамами окна, мысль: почему он, Кирька, может вот так, не мигая, смотреть на солнце? Что это – врожденная способность или результат застолья у Женьки? Если врожденная способность, то почему она не проявлялась раньше? Если результат застолья, то тоже почему ничего подобного не было раньше? Больше ни о чем не думалось и не хотелось думать. О том, что в районе и в области вот уже второй месяц полыхают лесные пожары и все, в том числе он, давно видят солнце сквозь пелену дыма, Кирька забыл.