Читать книгу - "Zа право жить - Коллектив авторов"

Третьего нациста завалил один из бойцов, бросив в него нож в тот момент, когда бандит потянулся к ручной гранате, подвешенной к поясному ремню.

Расправившись с немцами, Батя вынул из тела убитого нож, присел на деревянный ящик и глубоко, с чувством облегчения вздохнул – как вздыхает человек, выполнивший, наконец, трудоемкую работу. Затем поднял руку и, удерживая нож на уровне глаз, долго рассматривал лезвие, покручивая его влево-вправо, с маниакальным удовольствием наблюдая, как по нему стекают капли вражеской крови. Батя сиял от счастья: его глаза горели, излучали восторг, и, если бы не за́росли бороды, закрывающие нижнюю часть лица, можно было бы наверняка увидеть его довольную улыбку.

Позже ребята рассказывали, но уже не так гласно, а шепотом, чтобы не все слышали, что Батя, прикончив нацистов, испытывал блаженство; высказывали мнение, что, возможно, мужик съехал с катушек и не такой он безобидный и спокойный, каким кажется со стороны: в тихом омуте, как говорят, черти водятся.

Мы сообщили в штаб о выполнении задания и стали ждать автобатальон, который следовал в село: жителям, желающим эвакуироваться в безопасную зону, предоставили два бортовых КамАЗа и автобус. Пока мы ждали прибытие наших, освобожденные селяне рассказали нам о том, как они жили в бандеровской оккупации, и о зверствах, которые учиняли нацисты, особенно в последние месяцы, после того как Зеленский дал своим карателям зеленый свет на истребление всех, кто против киевской власти.

Всякого пришлось натерпеться людям: и побои, рассказывали, были, и издевательства, и пытки непокорных, и надругательства над женщинами, и унижения стариков, и глумление над несогласными с политикой Киева. Пересказывать все ужасы, что творили украинские нацисты с местными жителями и свидетелями которых были даже дети, нет желания. Это все равно что ворошить грязную постель – оголять черную сторону войны. Рассказывать об этом тяжело и больно. Правда – жестокая вещь. Но это не значит, что я отворачиваюсь от нее. Просто не наступило еще время рассказать об этом.

А вот один эпизод тронул меня до глубины души. Когда мы открыли двери кинозала, люди сначала не поверили, что их освобождают, да и вообще, что мы – русские и донбасские бойцы, и оставались на своих местах, боясь шевельнуться. Нам пришлось доказывать, что мы не украинские военные, не переодетые в российскую военную форму нацисты – а свои, русские. Поверили, лишь когда выходили из заточения и в фойе клуба переступали через трупы своих мучителей. Только тогда на их лицах появились улыбки. А когда подъехали наши и жителей начали поить чаем и оказывать им необходимую медицинскую помощь, к нашей группе подошла женщина преклонного возраста. Сдержанно улыбаясь, она дрожащим голосом произнесла слова, которые до сих пор мне помогают в трудные минуты. «Вы знаете, мы не улыбались восемь лет, – тихо сказала она. – Спасибо, что вы пришли», – и долго смотрела на нас добрыми, уставшими и счастливыми глазами.

Я многое повидал на войне, а еще больше слышал, но не все, что знаю, осмелюсь озвучить. Но и забывать то, что видели мои глаза, я забывать не собираюсь и не хочу. Потому что не забывать – значит поддерживать в себе ненависть ко всему бесчеловечному: к нацизму, к фашизму, к бандеровщине, тем самым закаляя свой дух, укрепляя свою идентичность, определяя свои взгляды и смысл своей жизни. Забегая вперед, скажу: плач и слезы от непомерного горя мирных жителей Новороссии, их восковые лица, застывшие в трагической маске, меня часто будят по ночам, и я просыпаюсь в кромешной тьме, спросонья не понимая, где нахожусь; ладонями шарю по матрасу в поисках «калаша», но не нахожу оружие. А в это время из темноты появляется морда огромной, в человеческий рост, черной крысы, которая пристально смотрит на меня злыми кровавыми глазами-плошками с фашистской свастикой на месте зрачков…

Пока мы ждали приезд наших, я украдкой наблюдал за Батей и размышлял. Он сидел на деревянном поддоне спиной ко мне и рассматривал то, что держал в опущенных между коленями руках. Мне хотелось понять: что двигало этим человеком, что привело его в такую животную ярость? Что такого могло случиться в его жизни, чтобы, не страшась гибели, с голыми руками броситься на вооруженного врага?

Ответ не заставил себя долго ждать.

Как бы случайно проходя мимо Бати, я заглянул через его плечо и увидел фотографию, на которую он смотрел: снимок размером девять на двенадцать. Не спрашивая разрешения, я присел рядом с ним и осторожно спросил:

– Внук?

– Мне, видать, надобно бороду сбрить, шоб не казаться стариком, – пробурчал он, и только теперь я смог приблизительно угадать его возраст по глазам и бравому, молодецкому взгляду; остальная часть лица пряталась под зарослями усов и бороды. – Это сын мой…

В ту секунду мне показалась, что подобная ситуация со мной когда-то происходила. Промелькнула знакомая картинка: парк, мемориальная плита на Аллее Ангелов, список… И вспыхнуло перед глазами имя Семен. Я нагнулся и заглянул Бате в лицо… Нет, это был другой человек. Но, как и Семен, Батя выглядел рано постаревшим.

Я посмотрел на фотографию, но не увидел на снимке никого – только надписи: несколько фамилий и имен, выбитых на мемориальной плите. Так вот почему, стал догадываться я, он такой замкнутый, вот откуда ярая ненависть к врагу!

– Поделись, – попросил я. – Как произошло? На войне?

Он посмотрел на меня оценивающим взглядом, решая, по-видимому, стоит со мной делиться или проигнорировать меня, как он обычно поступает по отношению ко всем, – и отвернулся, ничем меня не обнадежив. Минут через пять, понимая, наверное, что я не уйду, заговорил – ему необходимо было кому-то открыться, выговориться:

– Славный родился малец, здоровый, все как положено: и по росту, и по весу. Под взрывы снарядов рождался. Так и думали: смелым будет. Громыхнет, бывало, где поблизости, а он, еще и годика не было, даже не дрогнет, только лыбится, точно вокруг не снаряды, а какая игрушка-погремушка дребезжит.

А чуть подрос, любопытным стал до ужаса: все ему потрогать надо, все пощупать, а до чего не может дотянуться, просит достать, дать ему, показать. Ничего не боялся. Жили-то мы больше по подвалам, редко оставались в квартирах. Все из-за бомбежек. Хлопец и дня белого толком-то не видел в своей жизни и все на улицу выбраться норовил. Чуть отвлечешься на минуту –