Читать книгу - "За Русское Дело на сербских фронтах - Борис Юрьевич Земцов"

но деятельный и всемогущий. Настолько всемогущий, что попросту схватил нас обоих за шиворот, выдернул из уже сгущавшейся для нас беды, и… перенёс в совершенно безопасное место. После этого мгновенно исчез, не оставив ни телефона, ни адреса. Разве что обдал напоследок волной ладана или ещё чего-то восхитительного и волшебного, чем пахнет настоящее чудо.

Между тем, дело было так.

Когда пошёл третий час нашей белградской неволи, громыхнула дверь камеры. В проёме показался старший из смены полицейских. Тот самый, что первым с ехидной гримасой озвучил в этих недобрых стенах зловещее слово «затвор». За ним маячил кто-то ещё, незнакомый, в штатском.

«Ну вот и судья приехал… По наши души…», – только и успел подумать. Незнакомец, повторяю, был в штатском костюме, но выправка у него была заметна, а ещё заметно было, что полицейский сильно лебезил перед ним: и дверь услужливо открыл, и говорил что-то подобострастно, и стоял почти «на полусогнутых», холуйски склонив голову.

Меня в этот самый момент как будто горячей волной обдало, и как будто кто-то очень вкрадчиво в самое ухо шепнул: «Вот от этого человека сейчас зависит судьба, и твоя, и твоего незадачливого коллеги…» А дальше, словно не менее горячая пружина распрямилась внутри. Уже через долю мгновения, бесцеремонно отодвинув полицейского, я не просто стоял рядом с незнакомцем в штатском, но и крепко держал его за локоть и… говорил. Говорил громко и быстро, зная, что в любой момент могут оборвать. Говорил, где только можно вставляя немногие сербские слова, которые знал. Говорил, разумеется, о нерушимости русско-сербской дружбы, напомнил о том, что дружба эта полита кровью, и уже откровенно проорал, что лично я имею к этому более чем конкретное отношение.

На той же высокой, если не сказать истеричной (похоже, сказался пример недавней нервной слабости Артёма) ноте я сообщил человеку в штатском о том, что делал в окрестностях сербского города Вышеграда ровно шесть лет назад.

Последняя деталь насторожила и озадачила человека (про себя я уже окрестил его югославским чекистом, похоже, не ошибся). Не без труда высвободив свой локоть из моей пятерни (похоже, всё время своего короткого монолога я что есть силы сжимал его руку), он отступил назад и поманил меня за собой. Мы оказались в «предбаннике» камеры, что служил рабочим местом того полицейского, что пророчил нам с Артёмом «скорый затвор». Здесь на одной из стен висела карта ещё той, не распавшейся Югославии, имевшей полное гордое право называться державой южных славян. Именно к ней и подтолкнул меня белградский чекист.

Потирая с гримасой только что освобождённую от моего «братского» захвата руку, с трудом подбирая русские слова, он, почему-то, попросил показать, где я был весной 1993 года. Труда мне это не составило. Повинуясь какому-то инстинкту, я назвал в придачу ещё несколько имён сербских полевых командиров, с кем доводилось пересекаться шесть лет назад, заодно вспомнил названия пары главенствующих высот на подступах к тому же Вышеграду.

Дальнейшее вспоминается почему-то с великим трудом. Кажется, чекист куда-то звонил с телефона, стоявшего на столе полицейского. Кажется, он куда-то ненадолго выходил. Кажется, он вертел в руках наши паспорта, и снова говорил с кем-то по телефону.

Всё это время я стоял там же, где оставил меня человек в штатском – у карты ещё не распавшейся Югославии. Всё это время рядом стоял откровенно ошалевший полицейский. Всё это время дверь в камеру оставалась открытой, и все её обитатели, за исключением спящего с натянутой на голову курткой, с откровенным любопытством наблюдали за тем, что происходит в «предбаннике».

И уже совсем в зыбких контурах осталось в памяти, как белградский чекист сделал зовущий жест в адрес Артёма, всё ещё сидевшего на помосте в камере, как вторым жестом ткнул в сторону наших сумок, как третьим жестом указал на дверь.

Почему-то не запомнил, что говорил нам напоследок незнакомец в штатском. Не помню, поблагодарил ли я нашего сербского спасителя. Как-то вовсе не вспоминается, говорил ли кто-то что-то вообще в последние мгновения пребывания в белградской «кутузке». Точно помню, что даже имени белградского чекиста я не спросил, за что по-человечески стыдно.

* * *

Удивительно, но свои приключения мы пережили почти без потерь. Целы все вещи, цела вся дорогостоящая аппаратура Артёма, цел мой блокнот с косовскими и белградскими записями, цел диктофон с наговорёнными кассетами, целы мои заветные три стодолларовые бумажки – единственный гарант нашего возвращения домой. Верно, полицейские, что задерживали нас, засветили наполовину отснятую плёнку, которая была заряжена в аппарат Артёма. Зато целы все плёнки, что он отснял до этого. Короче, потерь, по сути, нет. Отличный показатель!

Ещё один повод для сдержанного удивления: Артём воспринял наше освобождение как должное. Разве что спросил на второй или третьей минуте нашей свободы:

– Ты что, правда, что ли, воевал здесь?

Спросил очень буднично, как будто, между прочим. Словно речь шла о недавней поездке по линии профсоюзного обмена.

Мой кивок в качестве ответа его вполне удовлетворил. Больше он ни о чём не спрашивал.

Было чему удивляться и в более глобальном масштабе. Наше освобождение стало для меня трижды главным событием последнего времени. Куда-то в сторону ушёл весь масштаб катастрофы, что разворачивалась на наших глазах в столице братского государства, совсем не вспоминалось о судьбах славянского мира, даже зловещее дыхание чудовища Мирового порядка не ощущалось. Обретение личной (при этом весьма относительной) свободы затмило и превзошло всё. От этого откровения за версту разит букетом гордыни, индивидуализма и рядовой махровой трусости. Неужели так слаб человек? Пусть эту ситуацию оценивают социологи и психиатры. При единственном, правда, условии: только после того, как сами переживут то, что пережили мы.

* * *

Глубоко верующий человек поймёт меня с полуслова. Атеист насмешливо скривит губы. До последнего нет никакого дела, потому что… Показалось, что на выходе из полицейского околотка, откуда мы не выходили, а вылетали, не касаясь подошвами и каблуками земли, я увидел Матронушку. Матронушку Московскую, Матронушку Тульскую. Великую Православную святую. Увидел на долю секунды не в виде строгой и торжественной иконы, а в мирском, человеческом, проще сказать, образе. Такой, как запечатлела великую подвижницу чуть ли не единственная сделанная при её многострадальной жизни фотография. Матронушка меня не перекрестила, а кивнула и махнула рукой. Не обречённо, скорее, напутственно, почти торжественно. Ещё, кажется, Матронушка улыбнулась. Очень сдержанно, снисходительно, очень тепло. Хотя… Разве могут святые улыбаться?

Значит, никакая не судьба, никакая не случайность, даже не Ангел вытащили нас из той беды, к которой мы были почти приговорены.