Читать книгу - "Варшавская Сирена - Галина Аудерская"

на мгновение поддалась соблазну, хорошо зная, что сама себя обманывает. Ей ничего другого не оставалось, как только плыть с губкой или без нее, не думать, ни на что не рассчитывать, а плыть, плыть, плыть!

Ее победил океан, не позволив перейти границу отлива, но и ему не по силам подняться выше черных скал, как это сможет сделать она. Святая Анна Орейская! Прабабка не для того посадила в ее честь каштан на взморье, чтобы он шумел над могилой.

Она все чаще переворачивалась на спину, лицом к алеющему небу, глотала и выплевывала соленую воду, тряслась от холода, молилась в страхе, но продолжала плыть и плыть. Во что бы то ни стало она хотела вернуться на ферму и залезть внутрь уютного шкафа. Если она выбьется из сил и утонет, то Мария-Анна найдет под ее подушкой лишь пустую черную сумочку матери. Что останется после нее, кроме мечтаний о красивой, необыкновенной жизни? Ничего, как после матери — ровным счетом ничего.

Отчаяние придало ей сил. Она пыталась достать до дна, но даже кончиками пальцев не смогла его коснуться, а ведь совсем недавно ступала по нему с видом победителя. Проплыв еще несколько минут, она снова попыталась встать на дно, но нахлебалась воды под ударами волн. Опять немного полежала на спине, позволив нести себя к берегу, как лодка без руля и ветрил. Она уже была близко от скал, уже могла различить их цвет и форму, и тут неожиданно увидела, как кто-то прыгнул в воду. От радости, что она не одна, что сейчас придет помощь, Анна-Мария неожиданно захлебнулась и чуть было не утонула. С трудом оттолкнувшись от дна, лежа на спине, она протерла губкой залитые водой глаза. И даже улыбнулась этому некрасивому бурому комку, который ей так дорого стоил, а потом снова поплыла. Интересно, кто же из фермеров решился броситься на помощь утопающей. Кто из здешних умеет плавать?

Это был Паскаль. Злой, испуганный, он все же был готов протянуть ей руку помощи и тащить — уже совершенно обессилевшую — до самого берега. Почувствовав наконец землю под ногами, он взял ее на руки и понес через высокие волны прибоя, белые гривы которых били их, старались повалить и отбросить назад. И только тогда, когда усталый и злой Паскаль пробился через прибой, он начал кричать:

— Ты безумная, безумная!

Конечно, он прав, она безумная, но в этот момент она была еще и безгранично счастливая. Вокруг уже нет пены, нет воды, ей не надо плыть и плыть вперед. Еще какое-то мгновение — и она почувствует под собой не качающиеся волны прибоя, а гранит скал.

Паскаль положил ее на плоский сухой камень и сел рядом. Сейчас он уже не злился, не ругался, а, глядя на нее, почти нагую, в плотно облегающем тело черном купальнике, неожиданно воскликнул:

— Боже! Какая ты красивая! Какая красивая!

Он склонился над ней, Анна-Мария непроизвольно подняла, защищаясь, правую руку, будто для удара. Какое-то мгновение Паскаль удивленно смотрел на ее сжатый кулак.

— Что это? — наконец спросил он.

— Губка. Она лежала на дне океана, очень далеко отсюда.

— Я думал, что ты хочешь ударить меня камнем. А ведь я…

— Ты спас меня. Да, да! Я могла утонуть у самого берега. У меня уже не было сил.

— Ты безумная! — повторил он и спустя минуту уже шепотом добавил: — Но прекрасная.

Только сейчас она обратила внимание на то, что он впервые видит ее в облегающем парижском купальнике Люси. И что он любуется не ее лицом, хорошо ему знакомым, а обнаженными бедрами и стройными ногами.

Она приподнялась, начала отряхивать с себя песок и водоросли.

— Уходи отсюда, Паскаль. Никто не должен знать, что ты видел меня в таком… виде… неодетой.

— Но ведь девушки в Ла-Боле… — запротестовал он.

— Здесь ферма Ианна, а не модный курорт. Я не забуду того, что ты для меня сделал, а сейчас уходи. Я должна пробраться в дом, чтобы меня никто не видел.

— Анна-Мария! Разреши мне хоть немного проводить тебя. Хоть немного…

— Нет. Прошу тебя, Паскаль. — Но тут же добавила, увидев отчаяние в его глазах: — Ты мне нравишься.

Она повернулась и побежала. Издалека, на прощанье, дружески помахала ему правой рукой с зажатой в ней губкой, которая уже высохла и стала желтой.

Несколько дней Анна-Мария провела внутри шкафа. Ее парализовал такой сильный приступ невралгии, что она не могла ни двинуться, ни поднять веки, упорно падающие на глаза. Правда, океанский ветер не пригнул ее к земле, как прабабку, но поразил нервы, а слишком долгое пребывание в холодной воде довершило остальное. Она была совершенно беспомощна, и Мария-Анна ле Бон кормила ее как ребенка, поила травами, обкладывала горячим песком. Ианн не знал о том, как ее захватил прилив, и решил, что она слишком долго шлялась по берегу, вместо того чтобы собирать абрикосы, и за это понесла заслуженное наказание. И все же… Ианн хорошо знал коварный характер бретонского ветра и не раз видел, как тот может искалечить человека. Особенно ему не нравились опадающие веки внучки.

Он осмотрел ее сам, покачал головой и пошел в Геранд за доктором. Это была неслыханная вещь, свидетельствующая о том, что на ферме действительно кто-то тяжело занемог. Доктор ле Дюк сразу же приехал в своей коляске, но после беглого осмотра больной велел всем выйти из комнаты и лишь тогда спросил, правда ли то, что она тонула и ее спас Паскаль? Ага — он прыгнул в воду, когда Анна-Мария была уже недалеко от берега? Très bien. А как долго она шла под порывами ветра? Сколько часов провела в холодной воде? Нет, он не скажет об этом никому, но она приобрела тяжелую невралгию и будет помнить эту прогулку по морскому дну до конца своих дней.

— А теперь, малышка, послушай меня внимательно. Паскаль сообщил, что он должен жениться на тебе. Почему должен? Что произошло между вами?

Она была так удивлена, что даже открыла один глаз.

— Ничего, абсолютно ничего.

— Он хочет, чтобы ты ждала его возвращения из армии, а мы бы дали согласие считать тебя его невестой.

— Его… невестой? Ох… А что вы об этом думаете, доктор?

— Я не знаю, — пробормотал тот растерянно. Но тут же добавил: — Однако его мать знает и считает, что вы еще молоды, что никто из вас не должен давать обещание… ждать. А ты? Что ты об этом думаешь?

— Я? — Анна-Мария уже пришла в себя. — Я об этом ничего не знаю.

— Значит, ничего