Читать книгу - "Поминки - Бено Зупанчич"

голове. Перевернутые дома с висящими трубами словно подвешены к раскисшей почве и отражаются в мрачном, сером озере безнадежной печали. Время от времени кто-нибудь пробегает между домами, разрывая серую пелену дождя. Кто-то раскрыл зонт — крыло черной бабочки или летучей мыши. Но он исчезает, а серая пелена вновь целая и такая же плотная. Мне вспоминается Мария в зеленом переливающемся плаще; под капюшоном мраморно блестит ее лицо. Я говорю, как никогда не могу говорить, если она рядом. Я прислушиваюсь к своему голосу, и он кажется мне хриплым и полным отчаяния. Прочь, прочь эту разнеженность, которая для солдата опаснее неприятельской пули! Я провел рукой по клокам сена, висевшим на балке, сено зашуршало. И я почувствовал, что сейчас смог бы разговаривать с животными, вещами и предметами, точно на мгновение они обрели какой-то особый смысл и свое лицо. Балка справа пуста. Я смотрю через нее и вижу себя школьником, который написал между линейками тетради неуклюжие буквы, первые знаки своей примитивной учености. Там, вдали, холм — грязный, громоздкий, неправдоподобный. На нем карикатурные деревья. Они едва различимы в сером воздухе. Словно распятые на крестах люди, машущие многоруко. Балки перечеркивают эту призрачную картину и отодвигают вдаль, так что я не могу коснуться ее.

Что за архитектура, думаю я. В ней есть что-то родное. Теплое. Как будто читаешь народную балладу. Что-то безыскусственное, невольно наводящее на мысль о приключениях Мартина Крпана[21]. На мгновение Мартин Крпан с картин Смрекара[22] показался мне чересчур изысканным. Крестьянские памятники, сказал я себе, просты, угловаты, но зато они с юмором, они правдивее. Где-то далеко за серым холмом послышался издевательский писк поезда. Пронзительный сигнал сегодняшнего дня.

Мои мысли вернулись к Марии. Я точно балансирую между любовью и смертью. О, это всего лишь нежный мотылек, говорил я себе, и он вспорхнет с моей ладони именно тогда, когда мне захочется его поймать, но как не задеть при этом его цветные крылышки. И жизнь навсегда останется сладостным и горьким ожиданием, а то, что должно прийти, отодвигается как раз настолько, чтобы ты не потерял надежды.

У-у-у! — насмехается невидимый поезд.

Я стряхиваю оцепенение, и мысли мои переносятся к Йосипу.

Простыню, которой его накрыли, промочил дождь, и она приняла черты его лица. Посмертная маска рассыльного Йосипа. Он должен был или ударить Карло Гаспероне, или отказаться от себя самого. Проходившие мимо люди оглядывались через плечо. В черных дождевиках, они были его погребальной процессией. Карло смотрел, не открывая окна, как Йосипа положили в машину — неподъемный и неизбывный груз. За серым стеклом я видел темное лицо Карло. Это было лицо одержимого, отчаявшегося. До самой смерти не избавиться ему от неведомого доселе ужаса. И этот ужас сведет его в могилу. На его поминках никто не споет ни веселых, ни грустных песен без звука «р». И меня вдруг пронзило дикое желание: мне захотелось, чтобы моим отцом стал он, Йосип — пусть даже мертвый.

Взглянув опять вверх, я ужаснулся. Надо мной и вокруг меня вечерние тени умножили страшные образы, уже знакомые мне: кресты, всадники, ограда из колючей проволоки, штыки, сторожевые вышки концлагерей, похожие на деревянные козлы или на строительные леса, холодный серый плиточный пол тюремных коридоров. Вдыхаю опьяняющий запах сена, дождя, земли, слушаю мерный шорох дождя, похожий на колыбельную песню испуганному, беспомощному ребенку, вглядываюсь в серые клоки, висящие между балками. Я лежу, подо мной пачка листовок, отпечатанных на стеклографе, — листков, которые понесут суровое слово революции. Или я никогда не видел жердей, на которых сушат снопы, не вдыхал запаха сена, не видел опаленных зноем жниц? Почему именно сейчас я так остро чувствую судьбу покоренных и непокоренных людей, веками цеплявшихся за эту сотни раз попранную землю? Я думаю о смерти и о любви. Душа моя полна светлыми и мрачными образами, мой рассудок утомлен исканиями, сердце встревожено ожиданием и страстью. Через мгновение я возвращаюсь к действительности. Что делать? Связного все нет.

В каких-нибудь двух метрах от стога стоит, подняв воротник, высокий крестьянский парень. Из-под загнутых полей его шляпы выбивается копна льняных волос. Он смотрит на меня с застенчивой и в то же время совершенно беззаботной улыбкой.

— Заснул? Я опоздал чуть. За мной гнался патруль. Еле улизнул. Приятно в дождь лежать под крышей, правда?

Хватит. Хватит! Я резко поднимаюсь, чтобы разогнать смятенные мысли. Смотрю в окно. Все спокойно. Ночь тихая, самоуверенная, пасет своих черных овец. Я бесшумно открываю дверь и выхожу в коридор. Дважды останавливаюсь — ни звука, кроме тиканья старого разбитого будильника, — останавливаюсь у дверей Анниной комнаты. Я прислушался, вытянул перед собой руку, стараясь разглядеть ее в темноте, но не разглядел, нажал ручку двери — она беззвучно подалась. Дверь открылась, и я услышал ее дыхание — спокойное, ровное дыхание человека, погруженного в волны сна. Кто знает, куда они ее несут, подумал я. Вошел. При слабом сиянии, проникавшем через два окна, я увидел ее. Она лежала на спине, повернув голову набок. Я различил светлое пятно лица и темные пряди волос, рассыпанные по подушке. Правая рука поверх одеяла, маленькая и пухлая, как у ребенка. На ночном столике кокетливо тикали ее ручные часики. Рядом книга — Вальтер Скотт, «Айвенго». Я вспомнил ту ночь — тогда у нас горел свет. А ведь она без колебаний пустила меня под свой кров. Я точно сам себя хотел убедить, чем я ей обязан. Стоя у постели, я, не мигая, смотрел на нее. Меня вдруг охватил озноб. Опять появились люди — они шли бог весть откуда и бог весть куда. Я зажал руками голову и вспомнил о Марии. Отвернулся и почувствовал, что краснею. Шатаюсь по дому, как лунатик. Что бы подумала Анна, увидев меня здесь. Я внезапно понял, что ее тело было бы мне приятно, а поцелуи — отвратительны. Эта мысль отрезвила меня. На цыпочках я отошел к двери, осторожно прикрыл ее за собой и вернулся в комнату Пишителло.

Остаток ночи я беседовал с покойным Поклукаром. Проснувшись утром, я помнил только, что мы спорили, как друзья, желающие друг другу добра.

В деревянном сарае пахло плесенью и кислятиной. Куча угля в углу покрыта толстым слоем пыли и паутины — старой, мертвой, тусклой паутины. Мефистофель сидел на подгнившем цветочном ящике, бывшем когда-то собственностью общества озеленения. Он сидел, поставив локти на колени. Копна черных волос спадала ему на лоб. Стекла очков у Тигра поблескивали, когда он поворачивал голову в луче света, робко проникавшем через зарешеченный