Читать книгу - "Знамя Победы - Борис Макаров"

Я не двигался.

– Иди, иди ко мне. Я твой папа.

Я не двигался.

Подошла мама. Крепко взяла меня за плечи. Подтолкнула к солдату:

– Это же папа! Папа!

Я ткнулся носом солдату в бок, отшатнулся от его поцелуя и тут же убежал в другую комнату.

– Отвык. Совсем отвык… – вздохнул солдат.

– Да он и привыкнуть-то не успел. Ты уходил – он в колыбели лежал, – сказала мама и опять утонула в объятиях солдата.

В какое-то мгновение мне показалось, что обо мне забыли и мама, и этот солдат.

Ну и пусть. Я метнулся к шкафу: «Вот спрячусь сейчас – и пусть потом ищут. Пусть мама поплачет, позовет меня, а я буду молчать».

На маму я обижался сильнее, чем на солдата. Ведь я – мамин, а мама – моя, только моя… А солдат, хоть его мама и назвала моим папой, совсем не похож на папу…

Папа – вот он. Здесь, в шкафу. Вот его пальто, его кепка. Такие родные, привычные пальто и кепка. Такие привычные, родные запахи…

Дверка шкафа открылась.

Я выглянул из-за папиного пальто, увидел растерянные лица мамы и солдата и снова отодвинулся в угол.

– Ну что ты, сынок, что ты? Испугался папы? А ну-ка, выходи. Сейчас кушать будем. Посмотри, какие гостинцы папа принес…

– Отвык. Совсем отвык, – опять вздохнул солдат. – Вот она что делает, война-то…

Мама быстро накрыла стол. Минута-другая, и он стал необычно-праздничным. В центре стола лежали, как мне показалось, толстенные куски хлеба – наша недельная с мамой норма. Рядом с хлебом громоздились желтоватые куски сахара. Одного такого куска нам с мамой хватило бы на целый месяц. И над всем этим великолепием высилась, пестрея разноцветными боками, банка тушенки, целая банка тушенки.

Мама и солдат посадили меня между собой на самое удобное место, поближе к хлебу, сахару и тушенке, дали мне ложку.

– Ешь, ешь, сынок, – погладила меня по голове мама.

– Ешь, ешь, сынок, – повторил солдат, но, видимо, заметив мой настороженный, отчужденный взгляд, гладить меня по голове не стал.

С того летнего солнечного дня мы стали жить вчетвером – я, мама, солдат и… папа. Мой папа – в моей памяти, в моей комнате, в моем шкафу…

Гас свет. Мама и солдат уходили в крошечную комнатенку за русской печью. Я подходил к двери своей комнаты, прислушивался, улеглись ли они, и открывал дверцу шкафа:

– Здравствуй, папа!

Зарываясь лицом в пальто, прижимая к груди кепку, я вдыхал их родной, горьковатый запах и рассказывал папе о своей любви к нему, о том, как мы ждем его с мамой, о том, как я буду любить его, когда он вернется домой. При этом я совершенно забывал о том, что папа уже победил, изгнал крысолицых фашистов и находится дома.

Каждое утро ко мне подходил или встречал меня у дверей моей комнаты тоже папа, но папа-солдат. Он был красивым. На груди его сверкали рубиновые звезды и медали. Три Красных Звезды и много, много медалей. Его гимнастерка была затянута широким, тоже блестящим новым ремнем. Сапоги солдата-папы отражали солнечные лучики. Но все же, все же… Это был какой-то другой – если не чужой, то непривычный папа.

– Сынок, давай пойдем сегодня с тобой на рыбалку, – обращался ко мне солдат-папа, явно пытаясь подружиться, сблизиться со мной.

– У меня болит живот… голова… нога… – уклонялся я от его приглашения, пугая маму.

– А в лес за грибами…

– В лесу комары и пауки…

– Ну что ж… – Солдат-папа смущенно разводил руками. – Может, и правда болеет…

– Может, и правда… – в свою очередь смущалась мама. – Всю войну недоедали, недопивали… Бывало, зимой мороз – стены трещат, а дров ни полешка…

Но стоило папе-солдату куда-нибудь выйти, мама подходила ко мне или подзывала меня к себе и уже другим, дрожащим от обиды, но строгим голосом говорила:

– Ты что же, а? Ты что же, а? Папа нас от врагов защищал, кровь проливал, через тысячи километров шел к нам, а ты… ты…

Однако ее нотации и просьбы не помогали. Я не мог изменить своему папе, живущему в моей памяти, в моей комнате, в теплоте и запахах своей одежды, и хотя с каждым днем все больше привыкал к папе-солдату и даже гордился им перед соседскими мальчишками: «Мой папа – герой!» – папу папой-солдатом не называл и вообще не называл его никак.

Давалось мне это легко потому, что к папе-солдату я обращался очень редко, а точнее сказать – не обращался совсем. Я отвечал на его вопросы, выполнял какие-нибудь его маленькие просьбы. Но сам вопросов не задавал и ничего не просил.

В августе мне исполнилось семь, и первого сентября мы с папой-солдатом отправились в школу.

Папа-солдат шел работать учителем (он и до войны работал учителем), я – как сказала мама – тоже работать, только первоклассником.

Папа-солдат был одет в ту же солдатскую одежду, в которой пришел с войны.

Первый день моей учебы был пасмурным и холодным. По распадкам между голых сопок на наш поселок тяжелой лавиной стекали, обрушивались тугие потоки сырого зябкого ветра. Раз-другой выглянувшее из-за туч солнце, убедившись в бесплодности своих попыток раздвинуть, разогнать свинцовые тучи, решило больше не возобновлять их.

Выйдя на крыльцо, папа-солдат взглянул на небо и тут же вернулся в дом:

– Надо надеть шинель.

Вышла мама. Она еще раз оглядела меня:

– Не продуло бы… Пальтишко – видимость одна…

– Да-а-а… – как-то грустно-виновато пробормотал папа-солдат. – Ну да ничего. Вот получу первую зарплату – сразу справим, а пока… А ну-ка, сынок. Вот сюда, за шинель. – Он откинул полу шинели. – Пошли! Раз-два, раз-два! Не отставай, сынок. Держись веселее. Мы что, не мужики, не солдаты, чтобы ветра бояться?!

Прячась от ветра за его спиной и полой шинели, я с гордостью поглядывал по сторонам. Вон сколько идет ребят. И не у всех папы, не у всех папы-солдаты…

Почти ежедневные совместные походы в школу еще сильнее сблизили нас с папой-солдатом. В теплые, тихие дни мы всегда шли рядом, разговаривали, говорили о школе, о том, что видели вокруг, – о сверкающей в низине реке, о птицах, порхающих в ветвях деревьев, окаймляющих дорогу, о городах и странах, которые находятся, как мне казалось, где-то совсем рядом, за сопками.

Папа-солдат постоянно заботился обо мне – застегивал пуговки на пальтишке, завязывал шнурки на моих ботинках, отгонял от меня редких, но всегда голодных, а потому всегда злых собак.

И мне были приятны его заботы. Еще бы – не у всех папы такие сильные, красивые, смелые папы-солдаты…

К концу первой четверти я влюбился. Да-да, не смейтесь.

Влюбился в свою одноклассницу Элю Мусатову. Влюбился за необычное, такое ласковое, нежное имя. Влюбился за ее курточку, на спине которой были вышиты две зеленые сосенки и крошечный белый-пребелый зайчик между ними. Элина парта находилась впереди моей, и я мог целыми днями беспрепятственно, незаметно для других любоваться и зелеными сосенками, и белым-пребелым зайчиком, и золотыми, как лучики солнца, косичками Эли.