Читать книгу - "Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк"

Оказалось, мы не в состоянии собрать воедино нити прежней жизни. Мы оставались солдатами, только война теперь шла внутри нас самих. Мы стали романтическими жертвами войны и её же потерями.

Война явилась для нас величайшим событием и испытанием, когда мы уходили из обычного окружения в условия важнейшего международного события, ставшего крупнейшим поставщиком новостей на нашем веку.

Я мог бы убраться в Канаду,

Я б в колледже мог переждать,

Но я был воспитан иначе,

И правил не стал я ломать…

Вернувшись к мирной жизни, мы поняли, что наша роль — добывание хлеба насущного — монотонна и прозаична. Нас не возбуждали женщины, которых мы брали в жёны, и угнетала скука наших рабочих мест.

Я поехал к Мэрилу и второпях женился — таково было завершение долгой и нудной переписки, которая скрашивала одиночество казармы, но при этом создавала ложное чувство близкого знакомства и совместимости.

Тащил дни и ночи я службу,

К концу своей тени страшился,

Богу молился, а секунду спустя

Дурными словами давился…

Билли и я — мы думали, что для нас война закончилась в тот миг, когда «Птица свободы» коснулась американской земли, но оказалось, что мы не можем похоронить своих мёртвых.

И не было места, куда бежать

И укрыться от той войны…

Боевые товарищи были нам ближе, чем женщины, с которыми мы жили, хоть эти женщины и делили с нами постель, готовили нам еду и вынашивали наших детей. Но они не делили с нами смерть и тяготы, опасности и страх. Мы старели и ностальгировали о войне и жизни на войне, которая так крепко связывает мужчин друг с другом.

Я вернулся и в каждую дверь стучал,

Но такие, как я, не нужны…

Когда мы в Чарльстоне виделись с Билли в последний раз, мы вспоминали очарование воздушных рейдов на борту «Хьюи» над трёхъярусными джунглями и крошево партизан с боевого вертолёта «Кобра» — на мелкие смердящие кусочки, вспоминали прелесть перестрелок и рукопашных, поисковых операций и ночных засад, блуда в Сайгоне и Дананге, пьянства на белых песчаных пляжах Южно-Китайского моря, в барах и бистро улицы Тю До.

Ибо душа моя

в Сайгоне,

в Сайгоне

в Сайгоне

до сих пор…

Да, я скучал по Сайгону. До сих пор скучаю. И когда я думаю об этом городе, я вспоминаю то, что в 1950-ом году Эрнест Хемингуэй написал своему другу о Париже. Потому что то же самое легко можно сказать и о Париже Востока…

«Если тебе посчастливилось жить в молодые годы в Сайгоне, то где бы ты ни был впоследствии, он всегда будет рядом, потому что Сайгон — это праздник, который всегда с тобой…»

Мы шли в армию с личными проблемами, а покинули её с непреходящей болью в душе. Для меня и Билли Вьетнам и алкоголь превратились в болезнь, в раковую опухоль души.

— Прошло немного времени, и я стал напиваться в одиночку, — говорил Билли.

— Я говорил старушке: «Слушай, я чувствую приближение запоя». Потом шёл за сарай и выпивал банку сивухи, орал как резаный, крушил голыми руками доски, слушал рок, валялся в навозе и трахал крашеных свиней.

— Запой кончался — я приходил в себя, чистил пёрышки и возвращался в мир — туда, откуда выпал. Всё шло своим чередом, но постепенно загулы за сарай стали повторяться чаще и чаще, и оставался я там дольше и дольше, и, наконец, я решил и вовсе не возвращаться. Но, пытаясь залить страхи алкоголем, я лишь усиливал состояние вечной тоски и страданий.

Родные равнины укрыло снегом,

Но пот заливал мои раны…

В определённом смысле, я подвёл свою мать. Я не пришёл домой сложившимся мужчиной. Я не научился подчиняться приказам и держать язык за зубами. И не повзрослел…

Я просто постарел.

Мы ненавидели войну и в то же время были к ней эмоционально привязаны. Думаю, можно было б назвать это состояние «травмирующей связью». Это касалось не только меня или Билли…

Братишка сказал мне «убийца»,

Папаша назвал ветераном…

Война глубоко изменила большинство, если не всех солдат — тех, кто нюхал порох во Вьетнаме.

Люди твердят, я стал другим,

Что болен и нет мне леченья,

Для многих возвращение домой было тяжелее самой войны.

Сам не пойму, кто я такой,

Лишь там не терзали сомненья…

Рушились браки, и, не имея звонких монет в карманах и спроса на обученных убийц в деловых кругах, солдаты — те, кто сражался в джунглях, кто ответил на призыв родины к оружию — теряли самоуважение и чувствовали себя обманутыми и использованными.

Пока была

в Сайгоне,

в Сайгоне,

в Сайгоне

душа моя…

Беда часто случалась тогда, когда ветераны, сумевшие найти смысл в войне — может быть, вследствие того факта, что они остались в живых — не могли перенести этот смысл в мирную жизнь.

Дождь шумит, а я слышу джунгли

И гул самолётов впридачу…

Когда пришли тяжёлые времена, когда работы для них не нашлось, когда распались их семьи, когда общество стало помыкать ими и наплевало на них, обзывая «убийцами детей», терпение их иссякло. Они не могли вынести такого отношения к себе, вернулись к ипостаси «воинов» и стали обходилиться с обществом так же, как обходились с Вьет Конгом.

Кому мне сказать, что жжёт стыд? Когда-нибудь всё-таки спячу…

Или плюхнулись в бутылку с выпивкой и приобрели привычку тратить ежедневно по 300 долларов на героин в попытке забыть то, чего забыть нельзя, — отрицая всё и вся, подавляя сознания, впадая в сладкое, но несущее смерть забытьё.

Десять долгих лет утекло —

Время поймать мне бы,

Но как прежде я вдруг замираю

И с тревогой гляжу в небо…

А если не могли выразить свои чувства словами, то старались разыгрывать их действиями. Сценки же, как правило, получались ни к чёрту.

Мы никогда не сможет походя сбросить этот груз, не сможем стереть из памяти то, что видели, делали и чувствовали там, и не важно, как долго мы прятали эти воспоминания в самых тёмных и дальних уголках нашего мозга.

Из далёкого прошлого звукам

Навеки в моей голове звучать:

Мы можем годами подавлять их, но в один прекрасный миг они вдруг вырываются наружу, находя лазейку в нашу жизнь, ибо велико давление подсознательного, что призвано навеки похоронить воспоминания на кладбище психики. Оказаться в такой ситуации 10, 20 или даже 30 лет спустя, когда жизнь уже как-то определилась, значит вновь пройти через тяжёлые испытания.