Читать книгу - "Человечность - Михаил Павлович Маношкин"

Все выпили, закусили. Капитан тоже выпил.

— Готовы? — спросил Лагин.

— Свяжем клеть и спихнем вниз, — предложил Митяев. — Часа на два работы, ежели поспешить. Товарищ капитан, пусть ваши люди запалят еще два костра.

Лагин встал, погасил окурок.

— Начнем.

Кому-то надо было промерить глубину лощинки — Саша спустился вниз. В сапогах у него снова была вода, вода поднялась выше колен, но, к счастью, на этом уровне остановилась. «Ничего, у костра обсушусь, — сказал он себе. — Зато утром на передовой получат махорку и хлеб…»

Была ночь — одна из сотен подобных себе.

Валя Пилкин давно исчез в морской пучине, Костя Настин смешался с другими солдатами в придорожной братской могиле.

Грошов, Карасев и Пятериков привычно спали на своих кроватях вдали от войны.

Лида Суслина перевязала последнего раненого и калачиком свернулась рядом, положив под голову санитарную сумку.

Бывший десантник-доброволец Седой, мучимый бессонницей, курил папиросу за папиросой и думал о своих товарищах, продолжающих шагать по фронтовым дорогам.

Женька Крылов метался в тифозном жару, а Саша Лагин стоял в ледяной воде и выравнивал бревенчатую клеть, чтобы на рассвете пехотинцы в окопах получили табак и хлеб.

4

ТИФ — ОТДЫХ ОТ ВОЙНЫ

Сколько времени Крылов провалялся на соломе, он не знал. Темнота сменялась светом, снова заполняла помещение, а он все лежал на том же месте. И красноармеец, которого положили рядом, был тут же, но уже не стонал, а только тяжело, хрипло дышал. И справа и слева тяжело, хрипло дышали. Крылов оглядывал соседей и снова впадал в забытье. Временами его встряхивали, тогда он видел чьи-то сапоги, склоненную над ним голову, руки с миской и кружкой. Он что-то глотал, чтобы от него поскорее отстали и чтобы он опять мог ощутить удушливый покой. Но иногда ему требовалось выйти на улицу. Он подтягивал под себя ноги и руки, солома под ним сдвигалась в бугорок, доски пола обнажались, и тогда он равнодушно наблюдал, как на полу копошились вши. Потом он полз к выходу.

В первый раз он еще не знал, какая из дверей вела на улицу, и толкнулся в одну из ближних. За ней лежали трупы в сапогах, шинелях и полушубках. От его соседей они отличались лишь тем, что не дышали. Он пополз дальше, почувствовал свежий воздух, отдышался, встал, выбрался на крыльцо и тут же облегчился. Отсюда он увидел выщербленные пулями и осколками кирпичные стены, широкий двор, тополь, срубленный снарядом. Кричали грачи, среди снега обнажились земляные проплешины. Весна.

В один из дней во дворе остановились грузовики с кроватями и матрасами, а в доме санитары загремели ведрами и запахло хлоркой.

— Пропускать по одному! Одежду оставлять на месте! Да-да, все до последней нитки! — распорядился человек в белом халате и в очках. — Больных переводить в то крыло!

Крылова остригли нулевой машинкой, потом он снял с себя одежду — и с Ольгиным шарфом пришлось расстаться, — прошел в пахнущее баней помещение, помылся горячей водой, надел не новое, но чистое белье, сунул ноги в шлепанцы. Его провели в другое крыло дома, и вскоре он лежал уже на кровати, под одеялом.

Апрельское солнце с каждым днем веселее заглядывало в окно, которое теперь оставляли открытым. Крылов слышал серебряные переливы жаворонков и оживленную перекличку грачей. Болезнь понемногу отступала от него, он уже просил добавки к завтраку и обеду. Ему не отказывали, как всем выздоравливающим: пища для исхудалых тифозников была лучшим лекарством.

Крылов начал вставать, выходить на улицу. Земля просыхала, изумрудно зазеленели луга и тополя, разливая в округе неповторимую весеннюю свежесть. В лесах, возможно, еще лежал снег — сероватой, пористой, с каждым днем уменьшающейся корочкой, — и Ольгины сапоги продавливали в ней аккуратный небольшой след.

Крылову выдали красноармейскую одежду — все выстиранное, пахнущее мылом и хлоркой. Теперь он мог гулять по селу, даже выходить за окраину. Ничего другого он сейчас и не пожелал бы себе.

* * *

Выздоравливающие заговорили о новом правительственном указе: в армии вводились погоны и воинские звания «солдат», «офицер», «генерал».

— Чудно. — размышлял изможденный болезнью пехотинец. — В гражданскую за погоны к стенке ставили. По ним тогда чужих от своих отличали. С погонами — значит, белый. Теперь сами будем с погонами.

— Ты, Кравчук, жил-жил, а ума не нажил, — возразил парень лет двадцати. — Понимать надо: тогда офицеры из дворян и из буржуазии были, а теперь они из народа, вроде нас с тобой.

— Ты эти байки побереги для себя, а меня учить нечего: три года в ту оттопал и два в гражданскую. Ты тогда еще и под стол пешком не ходил. Офицер он и есть офицер, а солдат — солдат, из одного самовара чаек не пьют.

— Темнишь чево-то! У меня дружок из одной деревни с двумя кубарями ходит. Что же если его теперь офицером зовут, мы больше уж не друзья, а? — нажимал на Кравчука молодой, но Кравчук, казалось, потерял интерес к этому неожиданному спору. Он свернул цигарку и вышел из палаты.

Крылов догнал его на улице, попросил прикурить. Они пошли по тропинке мимо тополей.

— Дружок у него. — задумчиво проговорил Кравчук. — Вот дурак. А сколько таких: все у них гладко, все они знают, разложат по полочкам, хотя сами ничего толком не поймут. Ходят вокруг да около, бубнят, что им сказано, а в чем суть — не спрашивай, не скажут. Да этот дружок с кубарями — навесь на него погоны, — уже не дружок, а офицер. Офицер и солдат не только в строю на разных местах, они и в жизни разные. О генералах уж не говорю…

Крылов тоже думал об указе, но ясности у него на этот счет не было никакой. В кино и в книгах с погонами привычно связывали социальное зло, неравенство между людьми. А теперь все смешалось, прошлое и настоящее, старое и новое.

— А все-таки почему ввели погоны, как ты думаешь?

Парень, который возразил Кравчуку, наверное, оборвал бы разговор: «Ввели — значит, надо! Там лучше нас с тобой знают, что делать!» или ответил бы по-газетному, но газета была равнодушна к мнению Крылова — тем с большим интересом он ждал, что скажет о погонах пехотинец Кравчук, три года просидевший в окопах в первую мировую и два года не расстававшийся с пулеметной тачанкой в гражданскую.

— Я не царь и не Бог — откуда мне знать. Ну, а думаю вот что: новые-то слова и правила придумали, а вот