Читать книгу - "Страна клыков и когтей - Джон Маркс"

Если понимание тебе недоступно, позволь, как и ты, говорить начистоту. В последний раз должен просить тебя не задавать вопросов об этой женщине. Если Эвангелина Харкер вернется и станет чинить нам препятствия, эта проблема будет улажена, как другие до нее. А пока у тебя лишь одна задача и ты знаешь, в чем она заключается. Ты устроил мне встречу с фон Тротта?

Господин, нет, пока нет.

Это неприемлемо.

Господин, я стараюсь.

Стимсон, пойми же наконец, насколько для меня бессмысленна эта фраза. «Я стараюсь». Мне нет дела до того, что ты стараешься. Старания ничего не стоят. Нам требуется фон Тротта. Остальные в этой своре профессиональных бездельников слепы и глухи, и понимание придет к ним слишком поздно. Лишь этот старик как будто угадал что-то о происходящем, и это сильно его встревожило. Но уверен, если мы поговорим, его омраченный ум найдет успокоение. Как только он услышит, что слышал ты, как только узнает истину о голосах у него в голове, о видениях у него перед глазами, то сможет привести остальных. Он станет рупором. За исключением редких ситуаций, мой голос лучшее орудие, чтобы заставить оппонента изменить свое мнение. И именно фон Тротта, мудрый старый еврей, дитя мудрых старых евреев услышит и поддастся. И я в точности знаю, как завести с ним разговор. Однако именно тебе предстоит подготовить его, заронить в нем мысль о таком разговоре. Я этого не могу.

Господин, я понятия не имел, что столько людей в двадцатом веке умерли насильственной смертью. Я потрясен. Я понимаю. Ваши слова придают мне мужества. Я хочу услышать то, что слышите вы. Я хочу разделить бремя. Я договорюсь о встрече, как вы просили.

ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК ОСТИНА ТРОТТЫ

20 МАЯ

Я уже не способен принимать решения. Не в состоянии связно мыслить. Эту способность я утратил. Стоит мне закрыть глаза, передо мной встают невыносимые картины. Сегодня утром я едва не забил до смерти свою собаку. Бедняжка. Она все скулила, просила попить, поэтому я встал с кресла и врезал ей по ребрам, и еще, и еще, пока она не затихла. Служанка застала меня с собакой на коленях. Она позвонила ветеринару, а тот просто перезвонил мне и сказал, что поставил в известность общество защиты животных. Не мог же я сказать им правду, не мог же сказать, что пинал не собаку, а еврея. Мысленно я пинал еврея, который умолял отдать труп его жены. Боже, Боже, Боже…

Принц звонит не переставая. Он в соседнем кабинете. Чушь какая-то. Мог бы прийти ко мне, или я мог бы к нему сходить, но занавески у него задернуты, дверь заперта, и если он не выходит, на то должна быть какая-то причина, и я уже не хочу знать какая. Откровенно говоря, мысль встретиться с ним лицом к лицу нагоняет на меня страх. Что-то с ним случилось, какое-то потрясение, для которого он сам не находит слов. Он отказывается говорить с близкими друзьями и даже с членами семьи, а такое пугает в человеке, у которого для всех и всегда находилась пара фраз. Твердит, что говорить будет только со мной и только по телефону, но из трубки несется какая-то ахинея, названия мест, где он побывал или куда хотел поехать, вперемежку с попытками предупредить меня о какой-то жуткой участи. И что страшнее, его бормотание как будто перетекает в мои кошмары наяву.

Сегодня утром он заговорил про Салоники, Салоники, Салоники, никак не мог заткнуться. Я не сказал ни слова, но ведь это именно там, на кладбище в Салониках я пнул старика-еврея. Не спрашивайте, откуда мне это известно, но я знаю это так же доподлинно, как и то, что за окном течет Гудзон, как то, что возле нашего здания разверзся проклятый кратер. Кстати о кратере, мне пришло в голову (хотя я ни одной живой душе не проговорился), что происходящее ныне коренится в событиях того сентябрьского дня, что мы здесь на двадцатом этаже начали испытывать запоздалую коллективную галлюцинацию, связанную с травмой того дня. Ведь наше здание едва не разнесла, падая, южная башня. Все выбрались целыми и невредимыми, но нам на это было предоставлено лишь несколько минут. Мы были совсем рядом, когда это случилось. Мы слышали, как самолет врезался в первое здание. Выбегая на улицу, мы видели трупы. После эвакуации мы два года не возвращались сюда. Мы счастливо сидели в бункере вещательного центра на Гудзон-стрит, я вообще не хотел сюда возвращаться, так и сказал совету, и не один я. Но Боб Роджерс и Эдвард Принц настаивали. Террористам не запугать Боба Роджерса и Эдварда Принца, не согнать их с насиженного места. Сволочи хотели вернуться сюда, хотя наше здание и превратилось в выжженный остов, хотя при обрушении погибла женщина, хотя на крышу падали трупы. Сумасшедшие! Стоит ли удивляться, что Принц лишился рассудка? Вероятно, болезнь зародилась в нем, как только мы переехали назад. Теперь я понимаю. Как только мы вернулись, все пошло наперекосяк. Умер молодой Иэн. Случилась беда с Эвангелиной. Техника засбоила. Нас преследует то кошмарное утро, но Принц не дает ничего объяснить, а когда я грожусь вызвать врача (кого угодно, если уж на то пошло), твердит, что пойдет на крайний шаг. Он подразумевает самоубийство. Стоит ему поверить? Ума не приложу. Он уже несколько дней сидит у себя в кабинете, хотя, подозреваю, выходит по ночам, а иногда мне кажется, из телефона доносится чей-то чужой голос, но клясться я бы не стал.

Если отрешиться от спекуляций по поводу одиннадцатого сентября, кажется, я начинаю понимать природу его проблемы. Не рискну утверждать, что понимаю ее суть. Но у меня свой набор зацепок, и все они указывают на одного человека, на Йона Торгу, у которого Принц, по его словам, взял интервью, и которого с тех пор никто не видел, и который, по данным госдепартамента, вообще не въезжал в нашу страну, во всяком случае, легально. Логично. Если он и впрямь видная фигура криминального мира, то границу скорее всего пересек по поддельному паспорту. Но я все равно не понимаю, как Принцу удалось договориться об интервью. Я тактично побеседовал с каждым из его продюсеров, и никто ничего не знает. Напротив, они пришли в ужас, что их корреспондент не пришел с этим сюжетом ни к одному из них. Когда я упомянул, что помогал ему Стимсон Биверс, они хохотали или разражались ругательствами.

Однако полностью его болезнь на интервью не спишешь. Оно было уже несколько месяцев назад, и хотя Принц уже тогда вел себя странно, на время эти странности исчезли. После него он ездил брать интервью в Россию, встречался с парой знаменитостей на Западном побережье. В следующий раз, когда он попался мне на глаза (кажется, это было в марте), вид у него был настороженный, и мне показалось, что за это время рассудок у него пошатнулся. Наша жизнь утомит любого и, надо думать, Принца она доконала. Но никто, включая меня самого, не хочет ему говорить, что это заболевание смертельно — что любая жизнь неизбежно кончается. Никто не хочет принести дурные вести о том, что даже любимчикам публики рано или поздно придется подумать о жизни без телекамер.

И вот, пожалуйста, я снова меняю суждения на ходу, жду очередного пугающего звонка, шепота из телефонной трубки. Я думаю, что его возраст или душевное здоровье тут ни при чем.

Господи, опять звонит телефон.

20 МАЯ, ПОЗДНЕЕ