Читать книгу - "Фуга - Елена Владимировна Ядренцева"

ешь, нужно мне твое мороженое, я-то вишневое люблю»; как Лана перешивала Щепке юбку, откусывала нитку, напевала, и юбка вышла, конечно, кривая, но Щепка все равно ее надела прямо поверх штанов и так и осталась; и как Лана купила где-то по уценке, видимо, нарезку ветчины и залихватски плюхнула на стол, и у них с Щепкой был пир. И как Лана учила Щепку свистеть в два пальца, а потом осеклась на полуслове и сказала:

— Все, спать пора, завтра не встанем обе.

Лана как солдат, который иногда забывает, что на службе.

А потом сны рассеялись, зато резко пришли звуки снаружи, и Томас заморгал. Все еще зал. Голова кружилась, комната плыла, в ушах шумело. В фокусе оставалась только Щепка с этими ее темными глазами, глазами Ланы на самом-то деле. Она вглядывалась в него очень серьезно, он все еще держал ее за плечи. Зачем-то начал успокаивать:

— Знаете что, вы только не переживайте. Я никому не расскажу… и все в порядке.

— Никому не расскажете что именно?..

«Все ваше прошлое, которое теперь и мое тоже. Все эти ваши хмурые утра, мутные дни, Ланино черное отчаяние вечным фоном, черные, голые ветви деревьев на блеклом небе. Всю вас не расскажу, какой вы были и какой, видимо, теперь и остаетесь, — вы как будто вообще не знаете, можно подавать голос или нет. Маячили на обочине, старались лишний раз не попадаться на глаза, радовались, когда вас замечали. Теперь вот радуетесь, что вас заметил я?..»

Сам не понял, почему разозлился. Аккуратно освободился, выпрямился, выяснил, что теперь должен Приюту неведомый «мастерский фант» и двинулся на кухню.

А теперь вот сидел на своей и никак не мог решиться.

День третий

Рысь пробудился разом, целиком, как будто ночью понял что-то важное. Роуз уже не спала. Откинула одеяло, села на кровати. Сказала:

— Снег выпал.

— Какой снег в октябре?

Они босиком вышли в коридор — пол оказался ледяным. Не сговариваясь, по полутемному Приюту двинулись на кухню. Зажигать лампы не хотелось; в зале кто-то дышал во сне, кто-то стонал, Рысь не узнавал голоса.

Окна в кухне запотели. Роуз потерла одно кулаком, уставилась наружу.

— Нельзя туда смотреть.

— Я знаю, милый.

Она подвинула табуретку к подоконнику и, стоя на коленях, смотрела и смотрела в темноту.

— Что ты там хочешь разглядеть?

— Сама не знаю.

Рысь набрал воды в чайник — казалось, даже кран шумел вполголоса. Как будто они с Роуз были в большом аквариуме темно-зеленого стекла. В сердце зимы.

— Откуда снег-то?

Роуз не ответила. Тогда он достал две чашки, ее и свою: ее была смешная, ярко-красная, а его — белая.

— Астры замерзнут, — сказал Рысь, — и георгины. Городской парк, мы там гуляли пару раз.

— Да, Вечный парк. Слушай, если что-то такое вдруг начнется, не бросайся впереди, пожалуйста.

— Чего?

— Я говорю — не лезь сражаться впереди всех.

— Да с кем сражаться-то?

Глаза у Роуз были темные, как сад за окном: ничего не разобрать. Рысь приобнял ее за плечи, свободной рукой нарисовал на стекле какую-то косоглазую змею и тут же стер. Нормальные люди сердечки рисуют.

— Это что, пьяная змея?

— Наверное.

— Я так тебя люблю.

«Я тоже, тоже». Роуз сидела, прижавшись к стеклу, и Рыси показалось, что ее рыжие волосы покрыты инеем. А потом он услышал тихий свист, и свист этот как будто доносился сверху, снизу, со всех сторон сразу.

— Ох, нет, — сказала Роуз, — ну пожалуйста.

Бахнула на стол чашку с нетронутым чаем и вскочила, и Рысь, понятно, вскочил тоже, и тогда Роуз сказала, даже не обернувшись:

— Нет-нет-нет. В смысле, нет, милый, ты сейчас со мной не идешь.

— А куда именно не иду?

— Это мои дела.

— Дела твои, а Приют мой.

— И что теперь?

Они спорили на пустой вымерзшей кухне, и Приют утопал в зеленой мгле. Свист нарастал — так ветер свищет через щели.

— Ты не пойдешь одна, — сказал Рысь, — сегодня нельзя.

Он никогда ничего ей не запрещал, тем более не объявлял приказным тоном, но сейчас он был словно не собой, а человеком, который знает, что делать. Они смеялись раньше, что таких не существует, но изображать нужно именно такого, до скрежета уверенного, цельного, и вот сейчас Рысь ронял эти фразы и думал: «Вот оно. Вот кем я могу быть. Может, вот этого-то старый мастер и хотел, да только фигушки ему. И Роуз фигушки».

— Я пойду за тобой куда угодно.

— В некоторые двери двое не пройдут.

Она решила от него сбежать, сейчас, и ведь не к мастеру же, это было бы понятно, а прямиком в густую тьму. Ну что, попробуй.

— Ох, нет, — сказала Роуз, — ты не понимаешь.

И Рысь понял, что держит ее за руку.

— Я понимаю, что тебе нельзя одной.

— А понимаешь, что весь твой Приют сейчас…

И тут свист смолк.

— Ох, черт, — сказала Роуз, — ох, черт, черт.

И стремглав кинулась из кухни. Рысь за ней. Они играли в догонялки, когда только познакомились, — по всем длиннющим переходам и холлам отдыха, и ковры глушили шаги, и Роуз фыркала и говорила: «Фу, дурак» — и хохотала, и пихала его в плечи, и задыхалась, и снова смеялась. Рыси всегда казалось, что он не успеет ее поймать, так быстро и бесшумно она удалялась, а он всегда дышал с трудом, хрипел, тупил, и стены качались перед глазами, а Роуз все смеялась.

— Мой Приют? — повторил Рысь сейчас. — То есть только мой?

— Наш, твой, ничей, его, какая к силе разница!

Роуз мчалась наверх, и Рысь бежал за ней.

Обычно Ксения спала вообще без снов — ныряла в ту же черноту, в какой плескалась днем, и исчезала. Это освежало. Но сегодня она проснулась резко, четко, никакой черноты и в помине не было. Что-то происходило. Совсем рядом.

— Ух ты, — сказала Ксения, — вот это да.

Она не понимала, что случилось, но потянулась всем телом, вдохнула хищно. Что бы там ни было, сегодня ее день. Она тронула кулон, погладила браслет.

Обычно она все-таки уходила в общий зал, спала там на полу, как все приютские, расстилала несчастный старый плащ, ожесточенно по утрам его отряхивала. Периодически старшие парни ползали по ковру с тряпками, ржали на весь этаж и сколько-то пыли собирали, но плащ все равно пачкался, конечно. Сегодня Ксения осталась в комнате старших девушек и даже платья не сняла. Лежала на спине, вертела в руках браслет Леди, придумывала что-то смутное, пока не погас свет, да так и уснула, по-дурацки счастливая, нелепая. Вдруг показалось, что все будет хорошо, хотя как именно хорошо — ни черта не ясно. Мелькнула мысль пойти проведать Леди — как ей там засыпается без этого? — но очень быстро растворилась в темноте. «Ой, перетопчется. Завтра проведаю, спать, спать».

Ксения выглянула в холл, не надевая туфель, и замерла. Из-под дверей комнаты Яблока лился белый свет.

«Ты присутствуешь при чем-то восхитительном. Волшебном. Нереальном».

В мансарду Яблока обычным смертным входить запрещалось, но Ксения толкнула дверь и улыбнулась. Она не знала, что хочет сделать, но что-то замечательное. Нужное.

— О, — сказал Яблоко, — привет. Вот это да.

Он сидел на кровати, сгорбившись, и улыбался широко, как человек, как Рысь иногда, когда думал о Роуз. Он улыбался, и надеты на нем были одни джинсы, а тело так и светилось этим ярко-белым светом. Свет не мешал, не слепил, а мерцал себе, как будто сам Яблоко вдруг сделался снежно-белым, почти прозрачным, фарфоровым, а под фарфором — белизна…

— Ты чего светишься? — спросила Ксения. — Ты что это тут устроил?

Она никогда не общалась с Яблоком с глазу на глаз, но чувствовала главное — он тоже давно запутался, где добро, где зло, и действовал исходя из ситуации. Он смотрел на нее очень спокойно своими серыми рыбьими глазами, и плечи у него были костлявые, и весь он оказался тощий, жалкий, и Ксения не успела ничего понять, а уже начала вести себя как Роуз. Это она относится ко всем как