Читать книгу - "Молния Господня - Ольга Михайлова"

— Есть и другая разновидность шарлатанства, — продолжал Леваро, состроив шутовскую мину, — без нимба святости. Продувная бабёнка стирает в порошок сухие листья, добавляет туда сушёный укроп и куриные экскременты — словом, все, что найдется во дворе и сарае, рассовывает их по мешочкам и продает за пятьдесят сольди от сглаза. Такая же смесь продается и как любовно-приворотная, за те же пятьдесят сольди. Реальную помощь это снадобье может оказать разве что как рвотное, стоящее у любого аптекаря два сольди, но это неважно, — лицо Леваро было теперь живым и подвижным, по щекам ходили желваки, сильно его молодившие, глаза сияли, он сам упивался своим рассказом. — В итоге, она очищает свой двор от мусора и куриного помёта, да ещё и неплохо зарабатывает на этом. При этом почти ничем не рискует. Если приворот не удался и вожделенный синьор по-прежнему не обращает никакого внимания на пытающуюся его приворожить каракатицу, всегда можно сказать, что она-де неправильно произнесла заклинание, или выбрала не тот час для приворота. Изобретательность плутов так же неисчерпаема, как легковерность глупцов.

— А почему — каракатицу? — Джеронимо навострил уши, явно заинтересовавшись лекцией Элиа.

Гильельмо Аллоро тоже начал прислушиваться к разговору.

— Как я наблюдал, клиентурой шарлатанок всегда бывают глупышки да уродки. Умная красавица найдет дружка и без колдовства.

— Ну, ясно. Это шарлатанки. Но Массимо Руджери мертв. И убил его не куриный помёт. И Белетта с детскими трупиками — не шарлатанка.

— Разумеется. Я же сказал — шесть из десяти. — Леваро почесал кончик носа, — Из четверых оставшихся две — и Белетта, судя по всему, из их числа — будут остервенелыми и обезумевшими потаскухами, чья промежность словно вымазана перцем и готовых похоти ради не то, что на сделку с дьяволом, а вообще на всё.

— Леваро! — Прокурор вздрогнул. Инквизитор обернулся к Аллоро. Гильельмо густо покраснел. — Лелло, мальчик мой, тебе такие вещи неинтересны… — и проводив его взглядом, продолжал, — прошу вас, Леваро, в присутствии моего канониста никогда не употреблять подобных выражений. И вообще не говорите при Джельмино о женщинах.

Леваро изумленно посмотрел на него, но, игнорируя этот взгляд, Вианданте оживлённо продолжил:

— Ну, а две оставшиеся?

Леваро почесал за ухом. «Две оставшиеся принимают заказы на убийства. И они, увы, не шарлатанки. Потому что в результате всегда имеется труп. Как это происходит — выше разумения. Никто никогда не видит эту тварь рядом с убитым. Никто не может объяснить, что убивает несчастного. Мы говорим — Дьявол, но Прародитель Зла, увы, неподсуден Трибуналу. Наказывать приходиться его орудие».

— Но и потаскухи, как я понял, не брезгуют убийствами?

— Не брезгуют, но убивают в эротическом исступлении и помешательстве, а не за деньги. Если этого различия между ведьмами не проводить, разобраться в происходящем трудно.

— А Гоццано разбирался?

— Да, но есть вещи… — Леваро откинулся в кресле, снова почесав кончик носа. — Женщина ведь для мужчины — и грех, и искус, и тайна. Это заложено Господом, чтобы мир был населён. Женщина… жизнь…Она проходит мимо и ты… оживляешься. В ней — легкость и трепет, упоение и обещание счастья. В каждой есть нечто, что манит, даже иногда в некрасивых есть что-то пьянящее, влекущее, неодолимое, — он улыбнулся странной, удивившей инквизитора нервной улыбкой. — И Гоццано… он ощущал над собой эту власть, возбуждаемое ими желание. И это, как мне казалось, его, монаха, пугало. И он ненавидел их за это. Я тоже чувствую над собой эту власть, но злюсь на себя. А вот вы, я смотрю, вообще этого не ощущаете. Почему?

Вианданте поднял на него глаза. В его голове снова пронеслось воспоминание о донне Джаннини, но тут же и испарилось. Он пожал плечами.

— Не знаю, не задумывался. Они похотливы, прилипчивы, как мухи, мысли путаны, глупы и суетны, а болтовня визглива и пронзительна, — инквизитор пренебрежительно махнул рукой. — Вздор всё это. Но что делать с жалобой Руджери? Судя по вашей классификации, Леваро, речь идет как раз о последней категории. А кстати — что с Белеттой? Выносим приговор?

— Да, ждать бессмысленно. Через неё нам ни на кого не выйти. Те одержимые, среди которых верховодила Чёрная Клаудиа, всё равно где-нибудь да всплывут. Безумие не утаить. Кстати, надо понаблюдать во время казни за толпой, не появятся ли бестии?

— Постойте, а где сама-то Клаудиа?

Прокурор хохотнул.

— Эвона, о чём вспомнили-то! Сжег её Гоццано давным-давно. Но она была просто ненормальная. — Леваро понизал голос и забавно вытаращил глаза, — и кожа у неё, знаете, будто обожжённая была, вся шершавая, как необработанный пергамент, полагаю, от чертовых мазей. А что она несла на следствии, Боже!

— Под пыткой?

— Ну, что вы! — Леваро состроил потешно-брезгливую гримасу, снова чуть вытаращив и без того огромные карие глаза, — Наш Подснежник отказался к ней прикасаться. Ведь она поминутно садилась на собственную пятку, к которой привязывала подобие детородного органа и ерзала на нём, как одержимая. Гоццано приказал было эту игрушку у неё отобрать, но куда там… Она завизжала так, что, казалось, рухнет Орлиная Башня Буонокасильо. Слышно было и во дворце князя-епископа. Тот как раз после трудов молитвенных погрузился было в легкую дрёму… она же четверть часа визжала, не унимаясь ни на минуту… От его высокопреосвященства даже прислали человека с просьбой, чтобы мы в поисках истины чуть умерили священное рвение. Знал бы почтенный князь-епископ, в чём оно заключалось! — расхохотался Леваро. — Короче, плюнули и оставили. Но так мало того, она, когда не занималась ерзанием на этой игрушке, мочилась под себя и такие ветры испускала, что Буканеве, — сами видели, он у нас нежный, трепетный, — так его к стенке сносило. В итоге Подснежник заматывал физиономию полотенцем и даже хлеб подавал ей на вилах, не заходя в камеру, и ближе чем на три римских браччио к ней не вообще не подходил, и всё жаловался, что вонь её камеры насквозь пропитала его рубашку, и жена постоянно спрашивает, по каким это вонючим нужникам и смрадным клоакам он шляется? А уж чтобы пытать… К тому же, дыбу-то применяют, чтобы разговорить. А на кой чёрт было пытаться её разговорить, когда никто не мог заставить эту одержимую заткнуться?

…Через два дня ведьма Джулия Белетта, убийца младенцев, была сожжена на рыночной площади. Накануне инквизитор спустился в каземат. Он не надеялся что-то вызнать у приговорённой. Просто долго, несколько минут, смотрел в лицо, стараясь запомнить искажённые нераскаянной злобой черты. Существо, поставленное помогать nbsp;рождению новой жизни, и начавшее уничтожать её, пользуясь беспомощностью беззащитного ребенка и слабостью его матери… И всё — ради дьявольской похоти? Вианданте недоуменно покачал головой.

Где предел падения?

Женщина перед ним с воспалёнными, безумными глазами и почерневшим лицом была явно больна. Временами она яростно сокрушала всё в своей камере, временами — её странно морозило. Вот и сейчас она злобно уставилась в темноту, и тряслась всем телом, что-то шепча. Если их приговаривали к пожизненному заключению, они скоро в муках и корчах умирали. В этом видели иногда — происки дьявола, иногда — вызванную употреблением ядовитых трав болезнь. Джеронимо помнил слова учившего его инквизитора Аугусто Цангино: «Все те, кого мы иногда отпускали — неизменно брались за старое» Сам Вианданте слышал, как однажды в болонском трибунале одна из ведьм умоляла принести ей её мазь, и корчилась в ужасных муках. Просила о том и Белетта, заклиная адом и сатаной, отчего испуганный Пастиччино начал плохо спать и просил сменить его. Удивительно при этом, что у такого дьяволова отродья была любящая сестра, которая ради этой негодяйки сама пошла на убийство…