Читать книгу - "В моих глазах – твоя погибель! - Елена Хабарова"

И дело было не только в том, что в митинге «За мир и дружбу!» на Манежной площади и прилегающих улицах собралось полмиллиона человек. И не только в том, что во время фестиваля прошло больше восьмисот мероприятий, в том числе такие совершенно фееричные, как бал в Грановитой палате и массовый заплыв с факелами по Москве-реке.

Москва переменилась не только потому, что впервые начались прямые телетрансляции, Кремль и Большой театр были по ночам подсвечены, а фейерверки проходили не только по случаю 7 ноября и Дня Победы.

Столица СССР стала другой прежде всего потому, что чуть ли не повсюду пели «Подмосковные вечера» и над ней веял ветер удивительной свободы. Потому, что теперь все москвичи и гости фестиваля были убеждены: в столицу приехали не враги, которыми раньше принято было считать всех иностранцев, а «люди доброй воли». Их оказалось очень немало: тридцать четыре тысячи человек из сто тридцать одной страны!

Вернер Хольт тоже был для русских «человеком доброй воли». С ним охотно заговаривали, охотно отвечали на его вопросы. Да, он был немцем, но ведь немцы из ГДР – это другие немцы, разве нет? Они не имеют к фашизму никакого отношения. Они все были насильно поставлены под гитлеровское ружье!

Готовность советских людей прощать всё, всё причиненное им немцами горе казалась Вальтеру, да и не только ему, просто сверхъестественной…

Советская молодежь кинулась в этот вихрь всеобщей дружбы и общемировой любви с особенным энтузиазмом. Днем и ночью шло беспрерывное общение, люди танцевали, пели и читали стихи.

Вальтер, который иногда вспоминал и о редакционном задании осветить культурный мир советской молодежи, не раз останавливался их послушать.

Стихи были диковинные. Вальтер русскую поэзию помнил с юности – ведь он вырос в России! – зачитывался когда-то Блоком, хотя на самом деле считал поэтической вершиной стихотворение Брюсова «Одиссей». Он сторонился поэзии советской, да и совсем не знал ее. Когда-то Гроза читал ему Асеева, которого очень высоко ценил, однако эти строки канули в прошлое, забылись. Вообще Вальтер больше любил прозу, читал много, и даже украдкой умудрился достать и прочесть вышедший недавно в Лондоне роман великого русского писателя Владимира Набокова «Лолита». Книга его позабавила, не более того, пастернаковский «Доктор Живаго» понравился куда больше. Но сейчас, в Москве, он накупил много русских современных и классических книг, прозы и стихов и, неожиданно для себя, все больше и больше всего времени начал проводить в тех толпах, которые то на площадях, то у памятников вдруг собирались – и слушали какого-нибудь поэта, словно пророка. Поэты читали поочередно, и частенько бывало так, что вслед за уже известным Евтушенко, который, несколько подражая Маяковскому, чеканил стихи, вполне годные хоть на первую страницу «Морген» в качестве агитки, к собравшимся людям выходил совершенно никому не известный приезжий из, как говорили русские, «глубинки» и декламировал неуклюжие вирши о надоях молока или освоении целинных земель.

Всё это было очень интересно, однако среди поэтов не было горьковчан… Может быть, они, конечно, и были, но Штольцу не встречались.

И вот фестиваль подошел к концу. Завтра Вальтер должен был лететь в Берлин. А между тем он так и не нашел ни одного человека, которого можно было бы попросить узнать хоть что-то о детях Грозы!

И вот в эту последнюю ночь ему вдруг явился странный сон.

Опять – уже в третий раз! – приснилась Вальтеру та же самая Сухарева башня, куда однажды – во сне! – велел ему прийти отец и около которой – в другом сне! – Гроза предупредил его о появлении Пейве Меца. Давно, еще в 1935 году, башня была снесена, однако она почему-то настолько прочно застряла в подсознании, что и теперь Вальтер увидел ее – все в том же виде.

В нежном свете вдруг проглянувшего солнца Сухарева башня казалась сказочной, розовой, необыкновенно красивой. Вот только шпиль с двуглавым орлом, венчавшим ее вершину, был уже сброшен.

Вальтер вспоминал рассказанную Грозой легенду, которая с этим орлом была связана: дескать, в 1812 году, как раз перед вступлением Наполеона в Москву, какой-то ястреб запутался в этом шпиле, еле живой вырвался. Ну и в народе говорили: вот так же и Наполеон запутается в когтях русского орла и еле живой уйдет! Что и сбылось на самом деле…

Как и тем далеким утром 1918 года, солнце неохотно проглядывало сквозь мутные облака. Затоптанная мостовая хрустела под ногами от изобилия подсолнечной шелухи.

Вокруг кипел Сухаревский рынок, каким он был в те времена. Стояли крестьянские телеги; народ сновал между ними. Визгливо ссорились бабы, кто-то менял барахло на еду, кто-то беззастенчиво норовил стащить все, что плохо лежало. Кучка солдат отнимала у торговца пирожки с мясом… Вальтер вспомнил, что они с Грозой очень хотели есть, но так и не решились купить эти пирожки: ходили слухи, что в их начинку идет не только собачина, но и человечина! А солдатам, похоже, было все едино!

Внезапно перед Вальтером появился Павел Мец – совершенно такой, каким он повстречал его во время войны на Масюковщине: тощий, одетый в какие-то лохмотья, но с неистово сверкающими очень синими глазами. Он вел за руку темноволосую девушку с косами… Не девушку, и не девочку, и не то, что Набоков именовал нимфеткой. В пору юности Вальтера такие вот очаровательные существа назывались барышнями.

Спутнице Меца было никак не более пятнадцати лет, и она была красива, умопомрачительно красива! И при этом чем-то неуловимо напоминала уродливого Меца. Скажем, глазами. Хотя ее-то глаза не имели этого раздражающе-синюшно-эмалевого оттенка, а были прелестного василькового цвета. Точные, очень четкие черты, точеная изящная фигура: высокая грудь, обтянутая скромным ситчиком, ноги, которые могли бы свести с ума любого парижского модельера… И стоило представить, что у этого великолепия еще лет двадцать или даже двадцать пять полного и пышного цветения, как становилось радостно. Но стоило вспомнить, что эта невинная красота идет за руку с Мецем и даже чем-то похожа на него, становилось жутко…

Но в следующим миг Вальтеру стало еще страшней, потом что след в след за этой парой шла Лиза. Лиза, жена Грозы.

Вальтер запомнил ее беременной, в тесноватом черном шерстяном платье. Сейчас она была в белом в зеленый горошек платьице с пышной юбкой, под которую, чтобы она сделалась вот такой пышной, нужно было непременно пододеть еще и накрахмаленную нижнюю юбку. Вернер Хольт там, в Берлине, был вовсе не чужд ласк свободных душой и телом молоденьких репортерш, а потому хорошо разбирался в современной моде! На стройных ногах Лизы были босоножки на высоких каблучках. И она была какая-то очень молодая, подозрительно молодая… лет двадцати двух, ну никак не больше!

Через мгновение Вальтер понял, что это вовсе не Лиза, а совсем другая девушка, но очень на нее похожая. Особенно глазами и этой родинкой у рта…

В эту минуту барышня с васильковыми глазами, которая шла об руку с Мецем, обернулась к Вальтеру и сказала:

– Unverhofft kommt oft^[36]. Садово-Кудринская, возле планетария. Завтра в шесть вечера. Хочу того, чего нет у меня и никогда не будет…