Читать книгу - "Мастер убийств - Дэниел Сильва"

Сент-Джеймс. Лондон

Вторую половину дня Джулиан Ишервуд считал худшей частью суток, хотя сказать со всей уверенностью, что именно ввергало его в пучину депрессии — выпитое ли за ленчем вино, ранние зимние сумерки или унылый, монотонный шум дождя за окном, — он бы не смог. Как бы то ни было, в это время офис Ишервуда превращался в его персональное чистилище, своего рода комнату пыток. Сидя у себя за столом, он ощущал в душе невероятную сосущую пустоту, сопровождавшую ежедневный переход от сдержанного оптимизма, который он испытывал по утрам, к леденящему чувству безысходности охватывавшему его вечерами, когда он возвращался в свою квартиру в Южном Кенсингтоне. Всякий раз в три часа пополудни он переживал маленькую смерть: закрываться было рано, так как это означало бы признать свою полную капитуляцию перед обстоятельствами, но и сидеть до шести, просматривая пустейшие, ничего не значащие бумажки, тоже было невмоготу.

Как это обычно бывало после ленча, он находился у себя в офисе. Его левая рука сжимала кружку с горячим чаем, а правая лениво перебирала лежавшие перед ним на столе бумаги: счета, которые он не мог оплатить, буклеты со сведениями о поступивших на рынок картинах, которые он был не в состоянии приобрести, и рекламные объявления о художественных выставках и аукционах, которые он давно уже не посещал.

Подняв голову, он сквозь открытую дверь бросил взгляд в предбанник, где расположилась за столом работавшая в его галерее женщина. Это очаровательное существо, называвшее себя Доминик и обладавшее восхитительной точеной фигурой, представлялось Ишервуду законченным произведением искусства. Кем бы ни была эта женщина, с ее воцарением в этих стенах жизнь в галерее стала куда более интересной и насыщенной событиями, чем прежде.

В прошлые годы Ишервуд всегда плотно прикрывал дверь, отделявшую его офис от предбанника. Ему хотелось верить, что он важная персона, занимается важными делами и принимает у себя важных гостей. Ну а коли так, считал он, между ним и его секретаршей должна существовать определенная дистанция. Нынче же он предпочитал держать дверь открытой. Ах, если бы он только мог поворотить время вспять лет на двадцать и вернуться в прошлое, когда он находился на вершине своего могущества! Тогда он почти наверняка обладал бы Доминик, как обладал дюжиной ей подобных работавших на него девушек. И не только благодаря деньгам, вилле в Сен-Тропе и яхте, которыми он тогда владел. Во многом он был обязан своим победам над женщинами искусству. Тем картинам, которые у него были и которые являлись лучшим афродизиаком, чем кокаин.

В имевшееся у него в избытке свободное время Ишервуд развлекался различными фантазиями насчет своей новой секретарши. К примеру, он задавался вопросом, вправду ли она француженка или одна из тех израильтянок, которые в силу тех или иных причин выдают себя за представительниц других наций. Интересное дело: при всей ее красоте, в Доминик было нечто пугающее — так по крайней мере казалось Ишервуду. В этой связи он и помыслить не мог о том, чтобы подкатиться к ней с нескромным предложением или ласками. «Или все дело во мне? — рассуждал Ишервуд. — И я просто пытаюсь скрыть за надуманными страхами собственную озабоченность перед грядущей старостью и дряхлением? Но не является ли такого рода игра воображения тем спасительным средством, к которому прибегает природа, дабы избавить нас от неосуществимых желаний и не позволить разыгрывать из себя идиотов перед такими прекрасными молодыми женщинами, как Доминик Бонар?»

Присматриваясь к секретарше, Ишервуд неожиданно пришел к выводу, что с ней и в самом деле творится что-то неладное. Весь день она была, как на иголках. Кроме того, она отказалась покинуть галерею в обеденный перерыв, а ведь он пригласил ее на ленч не куда-нибудь, а в ресторан Уилтона. Из душевной приязни пригласил, без всякой задней мысли, между тем она предпочла послать за бутербродами в соседнее кафе. Возможно, это имело какое-то отношение к тому арабскому парню, который как-то раз за ней заходил. Юсеф — так, кажется, она его называла. Но быть может, все дело в Габриеле? Ишервуд был уверен в одном: если Габриель когда-нибудь ее обидит, как обидел того мальчишку в Корнуолле... Как же, дай Бог памяти, его звали? Пирл? Пак? Нет, Пиил — вот как. Ну так вот: если Габриель ее обидит, то он... К сожалению, он мало что мог сделать Габриелю. Разве что мысленно присовокупить ко всем его прегрешениям еще и этот грех?

За окном послышался звук автомобильного клаксона. Ишервуд поднялся с места, подошел к окну и выглянул на улицу. У дверей стоял фургон для доставки товаров. Странно, подумал Ишервуд. Он не ждал сегодня никаких поставок. Между тем водитель нажал на клаксон еще раз. Кто это? — задался вопросом Ишервуд. Что ему надо?

Он выглянул из другого окна, находившегося непосредственно над входом. Под таким углом он не видел лица водителя — только его лежавшие на руле руки. Но эти руки он распознал бы среди тысяч других. Это были лучшие руки в бизнесе.

* * *

Они поднимались на лифте в верхнее помещение галереи. В центре, как пленница, Жаклин, слева от нее Габриель, а справа — Шамрон. Жаклин попыталась перехватить взгляд Габриеля, но тот смотрел прямо перед собой. Когда дверь открылась, Шамрон с торжественным видом проводил ее к крытой бархатом скамейке в центре зала, как если бы Жаклин была важной свидетельницей, готовящейся давать показания. Она присела на скамейку, скрестила ноги в щиколотках, оперлась локтями о колени и положила подбородок на ладони. Габриель встал у нее за спиной, Шамрон же принялся мерить зал ногами, словно разочарованный покупатель, которого не устраивали выставленные здесь картины.

Шамрон говорил минут двадцать, ни разу не сделав паузы и продолжая расхаживать по комнате. Глядя на него, Жаклин вспоминала тот вечер, когда он предложил ей поступить к нему на службу. В его голосе проступали прежние целеустремленность и уверенность в своей правоте, а во всем его облике заключалась такая мощь, что все владевшие Жаклин страхи словно по волшебству рассеялись. Перед лицом такой удивительной силы духа предложение, которое он ей сделал — сопровождать в поездке одного из самых опасных террористов в мире, — уже не казалось чрезмерно рискованным или невыполнимым. «Шамрон не боится, — подумала Жаклин, — и я бояться не стану». Более того, она не могла не признать, что сама идея проведения подобной операции завораживала ее. Она, еврейская девушка из Марселя, чьи бабушка и дедушка пали жертвами Холокоста, должна помочь службе ликвидировать зловещего Тарика эль-Хоурани, внеся тем самым свою лепту в дело обеспечения безопасности Государства Израиль! Это ли не достойное завершение карьеры вспомогательного агента израильской разведки, каковым она являлась? Ну и кроме того: что лучше этого могло продемонстрировать Габриелю ее мужество?