Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

сидит на табурете, привалившись спиной к подоконнику. Большая, как бегемот. Три года назад, когда Алёша был еще совсем маленький и не ходил в школу, родители отвезли его в зоопарк. Там в маленькой, тесной для нее клетке стояла огромная, вся какая-то круглая, похожая на большой воздушный шар бегемотиха. Одна-одинешенька, опираясь на короткие толстые ножки, смотрела из-за ограды печальными глазами и дышала так тяжко, как будто вслух сожалела о своей нелегкой бегемотской доле. Смотреть на нее было противно, жалко. Точно так же ему жалко и противно смотреть сейчас на бабушку.

Он никогда ее не любил так сильно, как маму или папу. Она ему никогда даже не нравилась хотя бы так, как Катька или Наташа. На самом деле – и это Алёша сейчас особенно ясно чувствует и понимает – ему всегда было ее просто жаль. И только поэтому он терпел ее слюнявые поцелуи, после которых приходилось оттирать щеки, терпел потные объятия, в которых чувствовал себя так, будто его душили подушками сразу со всех сторон. Мама с папой часто отправляли Алёшу на каникулы к ба, но сами у нее гостили редко… Всё, что осталось у бабушки теперь, – это он.

А у него теперь нет никого, кроме ба. Внезапно и неожиданно остро осознав это, Алёша бежит к ней и, распахнув руки, падает, прижимается к бегемотскому животу, ныряет носом в мягкие складки халатов, которых бабушка, спасаясь от холода, нацепила на себя сразу то ли три, то ли четыре штуки.

– Ну шо ты, Лешенька… шо такое, внучек… – Ее сиплый голос дрожит. Дрожат и ладони, когда она гладит его по голове, по плечам – он чувствует эту дрожь, Алёшу и самого мелко трясет.

– Ба, – всхлипывает он. – Они зовут меня, ба…

– Хтой-то? Хто тебя зовет?

– Ребята… – хнычет Алёша, не отрывая лица от толстого брюха. Теперь его собственный голос звучит глухо, почти как голоса врунов с радио. Но он не может, он боится поднять голову и посмотреть ба в глаза. Боится, что, взглянув на него, она поймет, что еще совсем недавно, еще минуту тому назад он почти уже готов был ее предать, бросить. – Они зовут меня гулять, ба… В снежки…

Все ее большое, необъятное тело содрогается. Будто землетрясение прокатилось по горным склонам. Бабушка издает громкий то ли стон, то ли вздох, обхватывает Алёшу за плечи, прижимается к его щеке своей, и он чувствует мокрое, что ручейками течет у нее по морщинам.

– Это кажется, внучек, – говорит она. Алёша слышит, как гулко, неровно стучит больное старое сердце, как хрипит у ба в легких. – Тебе просто кажется…

– Да?..

– Да, Лёшенька. Не могут они тебя звать, – тихонько плачет бабушка. – Понимаешь, они ведь уж как бы и не они. Не живые… не мертвые.

– Злые, ба?..

– Да и не злые, пожалуй шта… Просто не люди ужо. Ну да ничего, – снова вздыхает она и громко, с хлюпом, тянет носом. – Прорвемси, Лёшк… Фашистов в оккупацию перетерпели – и этих… переживем. Лёшк, ты ж, наверное, кушать хочешь, а, Лёшк?..

Он совсем не думает о еде, но кивает просто для того, чтобы порадовать бабушку. Он знает – все бабушки любят кормить своих внуков, и его ба не исключение. Алёша выскальзывает из ее теплых мягких объятий, делает шаг в сторону, чтобы та могла подняться. Пока бабушка шаркающей походкой идет к кладовке за консервами, мальчик снова невольно прилипает взглядом к стеклу. Его друзья все еще там. Бродят бесцельно по площадке, оставляя в коричнево-буром снегу широкие борозды.

«Как же так? – снова одолевают Алёшу сомнения. – Как же они не живые, если в снежки играют? Или они только притворяются живыми?..»

Внезапно его накрывает тень. Грохочет, стукая дном по столу, консервная банка. Бабушка придвигается мимо Алёши к окну, трясущимися руками отбрасывает в сторону желтоватый тюль, с шумом и лязгом поднимает щеколду. Трещит ледяная корка, дребезжит стекло – ба распахивает окно, пуская в комнату поток морозного воздуха, сама высовывает непокрытую голову наружу, сипло кричит во двор:

– Прочь! Прочь пошли, нехристи окаянныя! Оставьте в покое! Неча вам тут делать, среди живых!

Те, внизу, никак не реагируют на ее ор. Наташа кидает очередной снежок в кусты. Вадим нагибается к сугробу. Катька идет, как шла, из одного угла площадки к другому. Эдик стоит без движения, Антоха сидит на качелях, а Костя продолжает медленно покачивать культями. Под ним, на скате горки, поблескивает заледеневшая кровь.

– Вот видишь, внучек, – оборачивается ба. – Не слышат они нас. И говорить не могут, и позвать никого никуда не способны. Нелюдь они, больше никто. – Она прикрывает ставни, двигает все еще дрожащей рукой в его сторону открытую банку. Там, в мутной, похожей на слизь жиже, плавают несколько бледных килек. – Кушай, Лёшенька, кушай, внучек. А я… – бабушка наклоняется к аптечке, – валидольчику возьму, а то штой-то сердце сегодня шибко колет…

Она находит початую пачку, выдавливает из нее таблетку и кладет под язык. Алёша, притихший, молча сидит за столом, ковыряя грязной вилкой в банке. Килька нехорошо пахнет, и он не испытывает даже мало-мальского желания ее есть. Запах из банки похож на тот, что ворвался на кухню вместе с холодным воздухом, когда бабушка открыла окно. И еще он похож на то, как попахивает от самой ба, на тот едва уловимый, терпкий смрад, что поднимается из глубоких складок у нее между грудями и животом и от подмышек. Алёшу отчего-то пугает эта вонь.

– Пойду прилягу, – говорит ба. – Холодно-то как, божечки ж ты мой… Кха-кха! – И, держась левой рукой за грудь, а правой опираясь о стену, шаркает к себе в комнату. – Сталина на вас нет, – слышит Алёша, как ругает она вполголоса радио.

Это вызывает у него улыбку. Вспоминается мама, как та ворчала, если бабушка говорила что-нибудь о Сталине. Он не понимал почему, но маму такие разговоры всегда очень злили. В ее глазах этот непонятный Алёше человек, Сталин, был кем-то ужасным. «Все мечтает о твердой руке, старая кошелка», – сказала однажды ма, а папа расхохотался в ответ: «А может, и не о руке вовсе!»

Алёша надеется, что с ними все в порядке, с его родителями. Там, куда они каждый год летают в отпуск, в месте под названием Тайлан, очень тепло. Там всегда светит солнце. Там вообще никогда не бывает зимы, а значит, не могло быть и этого неправильного, коричневого, снега. Обычно ма звонила каждый вечер на домашний телефон. Поговорив с ней, бабушка передавала трубку Алёше, и он долго