Читать книгу - "Ведьмин вяз - Тана Френч"

Следующие два месяца мне пришлось нелегко. Не могу сказать, что это было худшее время в моей жизни, учитывая все, что стряслось потом, но в тот момент, безусловно, именно так я и думал. Я не находил себе места, меня колбасило, как наркомана в ломке, при этом днем не хотелось выходить из дома: я по-прежнему выглядел задрыгой, по-прежнему хромал, и хотя волосы отросли, так что я наконец постригся ровно, франкенштейновский шрам все равно просвечивал. Я подумывал было выбираться на долгие ночные прогулки, бродить во мраке Болсбриджа на манер призрака Оперы, но и это у меня не получилось. Подростком я возвращался домой пешком в любой час ночи и никогда ничего не боялся; нет, я, безусловно, настораживался, заметив клянчившего мелочь наркомана или подвыпивших парней, которые были явно не прочь затеять драку, но прежде меня не окутывал такой густой миазм беспричинного страха, заставлявшего всюду видеть угрозу, подозревать, что в каждой тени мог прятаться злоумышленник, каждый прохожий мог в любой момент наброситься на меня, каждый водитель – сбить насмерть и переехать мое тело, как это понять и что делать? Так что не успел я отойти и тридцати метров от подъезда, как адреналин ударил меня, точно током, я начал задыхаться, развернулся и припустил домой, насколько позволяла хромота; едва ли квартиру можно было считать безопасным местом, но, по крайней мере, у нее были ощутимые границы, за которыми можно было следить. Больше я не пытался. Часами расхаживал по гостиной, вжав голову в плечи и сунув руки в карманы. До сих пор помню тот жуткий ритм: одной ногой шагнул, другую подтянул, одной ногой шагнул, другую подтянул, с каждым движением в голове вспыхивали воспоминания о той ночи, но остановиться я не мог, мне почему-то казалось, что пока я двигаюсь, никто ко мне не вломится, меня не скрутит судорога, – в общем, по крайней мере, не станет хуже.

Порой я слонялся по комнате, пока из-за краев занавесок не просачивался серенький свет и не просыпались птицы.

Наконец заставлял себя лечь в постель, но, как и следовало ожидать, заснуть не получалось. Пока я валялся в больнице, родители предусмотрительно установили систему сигнализации с мониторингом и тревожной кнопкой (представляю, как мама оглядывает разгромленную квартиру, прижимает ко рту кулачок и мечтает вернуться в прошлое, чтобы меня спасти); я знал, зачем они это сделали, понимал, что это разумно, и тем не менее в глубине души хотел бы, чтобы этого не было. Тревожная кнопка, квадратная штука размером со спичечный коробок, ярко-красная, как медицинский крест, располагалась возле моей кровати, но слишком низко, не дотянуться. Я часами лежал неподвижно и, затаив дыхание, прислушивался, не последует ли за случайным щелчком или скрежетом чего-то еще – услышал? показалось? вдруг сейчас кто-то закричит хрипло, поднимет шум? не нагнуться ли, не нажать ли кнопку, рискуя, что тревога окажется ложной и в случае настоящей опасности меня не примут всерьез, как того мальчика, кричавшего “Волки, волки!”, или же подождать еще десять нестерпимых секунд, и еще десять, и еще десять, но что, если потом окажется слишком поздно и я под градом ударов буду отчаянно тянуться к кнопке, силясь одолеть эти бесконечные дюймы? Кнопка зажила своей жизнью, распухла от символичности, единственный шанс на спасение, пульсировавший красным светом в углу, нажмешь ее слишком рано или слишком поздно – и тебе крышка. Я привык спать на самом краю кровати, рискуя упасть, свесив руку на пол, чтобы пальцы были как можно ближе к кнопке. Раз-другой все же сверзился и проснулся на полу, крича и размахивая руками и ногами.

Сообщения от друзей, кузенов, коллег. “Привет, ну ты как, в ту субботу устраиваем барбекю, придешь?”; “Привет, не хочу тебя доставать, но, пожалуйста, бери трубку, когда звонит моя мама, а то если ты не отвечаешь, она говорит твоим родителям, что ты, наверное, валяешься без сознания на полу”, после чего закативший глаза смайлик, это от Сюзанны. Мемы, гифки, всякая хрень из интернета – от Леона: видимо, предполагалось, что это должно меня развеселить. “Тоби, привет, это Ирина, узнала о случившемся, надеюсь, тебе лучше и мы скоро тебя увидим…” Обычно я ничего не отвечал, сообщения стали приходить реже, и я отчего-то обиделся и принялся жалеть себя. Звонил Ричард, я не взял трубку, и он оставил сообщение – неловкое, деликатное, однако с искренней теплотой: мол, все в порядке, выставка пользуется успехом, крупный коллекционер купил ассамбляж с диваном Шантель, так что ни о чем не волнуйся, главное – поправляйся, а на работу вернешься, когда будешь в состоянии. Сообщения от Шона, от Дека – можно тебя навестить? а завтра? а на выходных? Но я не горел желанием их видеть. Мне нечего было им сказать и не хотелось, чтобы они ушли, окутанные невысказанной жалостью, и, удалившись на достаточное расстояние от моей двери, пробормотали: “Ох нифига ж себе. Он же…” – “Да уж. Бедняга”.

Физически я чувствовал себя лучше – не во всем, но хотя бы кое в чем. Лицо пришло в норму (не считая отколотого зуба, но им я еще займусь), ребра и копчик уже не болели, хотя порой и ныли. Судороги так и не начались, по крайней мере, я ничего такого не заметил, и это было хорошо, хотя невропатолог предупредил злорадно, что они могут прийти и через полгода, и через год, и даже через два года после травмы. Порой мне удавалось продержаться четыре-пять часов без головной боли, но потом приходилось принимать обезболивающие, и с ними было куда спокойнее, они размывали контуры, жизнь сразу же казалась выносимой, однако я экономил их на случай (о котором даже думать не хотелось), если доктора вдруг откажутся выписать новый рецепт, когда мой запас таблеток подойдет к концу.

А вот с умственной сферой дела обстояли гораздо хуже. У меня обнаружились почти все симптомы из полезной брошюрки сотрудницы социальной службы: в моей Картотеке Памяти был жуткий хаос (мне не раз случалось затупить в ванной, пытаясь сообразить, вымыл я голову или еще нет, или осечься посреди разговора с Мелиссой, припоминая слово “мгновенный”), я постоянно ощущал упадок сил, как тот Джеймс из Корка, а расхлябанность достигла такого уровня, при котором приготовление завтрака превращалось в настоящий подвиг. Не то чтобы я сильно переживал по этому поводу, учитывая, что ничего сложного (работать или тусоваться) делать и не пытался, и все равно меня это задевало.

В целом же дома было хуже, чем в больнице. По крайней мере, в том косом и кривом лимбе симптомы мои выглядели обычным делом, здесь же, в реальном мире, они были вызывающе, отталкивающе неуместны, казались чем-то неприличным, чего и быть-то не должно: взрослый человек стоит посреди кухни, разинув рот, и думает: “Ох, как пожарить яичницу?” – звонит в компанию по поводу кредитной карты и никак не может вспомнить дату своего рождения, слюнявый идиот, дебил, урод из паноптикума, мерзость; и снова проваливается в ту же ненасытную воронку, которая стала глубже, шире, теперь это не только страх, но и кипящая ярость, ненависть, причем раньше мне и в голову не могло прийти, что глубина и ширина утраты окажутся так велики. А ведь всего лишь несколько недель назад я был обычным парнем, простым парнем, который по утрам натягивает пиджак и, вцепившись зубами в кусок хлеба, мурлычет себе под нос какую-нибудь мелодию The Coronas, обдумывая, в какой ресторан пригласить свою девушку на ужин, но с каждой секундой неумолимая волна уносила меня все дальше и дальше от того парня, которым я был когда-то и который уже не вернется, поскольку навсегда остался по ту сторону небьющегося стекла. В больнице я внушал себе – дома сразу же станет лучше, но оказалось, что это не так, и я уже не верил, что мне когда-нибудь полегчает.