Читать книгу - "Чему не бывать, тому не бывать - Анне Хольт"

Она давно уже решила не думать о прошлом: на это не стоило тратить силы. Однако в последние недели все изменилось.

Она родилась в одно мрачное дождливое воскресенье в ноябре 1958 года. При первом же знакомстве с крошечной полумертвой новорожденной девочкой, которая осиротела через двадцать минуть после рождения, Норвегия ясно дала понять, что никто из ее граждан не должен считать, будто он хоть что-то из себя представляет.

Ее отец был за границей. Бабушек и дедушек у нее не было. Одна из медсестер хотела забрать ее к себе домой, когда девочка немного окрепнет. Она считала, что ребенок нуждается в большей заботе и любви, чем те, которыми его может окружить в больнице постоянно сменяющийся персонал. Но страна, пропагандирующая равенство для всех, не могла пойти на уступки ради какой-то одной новорожденной. Медсестре отказали, и девочка продолжала лежать в углу детского отделения. Ее кормили и меняли ей подгузники по расписанию, пока через три месяца отец не забрал ее наконец-то в жизнь, в которой уже появилась новая мама.

— Горечь мне не свойственна, — вслух сказала женщина своему размытому отражению в оконном стекле. — Мне не свойственна горечь!

Она никогда не стала бы использовать клише «пламенная ярость». И все-таки именно оно крутилось у нее в голове, когда она повернулась спиной к окну и легла на слишком мягкий диван, чтобы отдышаться. Под ложечкой жгло. Она медленно подняла руки к лицу. Крупные, пухлые руки со вспотевшими ладонями и коротко остриженными ногтями, на тыльной стороне одной из ладоней шрам, у большого пальца линия судьбы делает странный изгиб. Женщина пыталась найти историю, которая пряталась где-то там, среди десятков тонких линий. Аккуратно, быстрым движением она задрала блузку и начала крутиться, поворачиваться, ощущая собственную кожу. Ей стало жарко, горло пересохло. Рывком она села и осмотрела свое тело, словно оно принадлежало кому-то чужому. Провела пальцами по волосам, почувствовала, что на кончиках пальцев остался жир. Расцарапала себе ногтями макушку и жадно облизала пальцы. Под ногтями остался железный привкус, и она грызла их, откусывала и проглатывала кусочки. Теперь она понимала: оглядываться назад просто необходимо, крайне важно соединить свою историю с целым.

Она однажды пыталась сделать это.

Когда она наконец-то раздобыла копию медицинской карты, сухой, полный профессиональной терминологии рассказ о своем собственном рождении, ей было тридцать пять лет. Она пролистала пожелтевшие страницы, пахнувшие пыльным архивом, и ее смутные предчувствия получили подтверждение, которого она одновременно боялась, хотела и ожидала. Ее мать не была ее Матсрью. Та женщина, которую она считала Матсрью, была ей чужой. Посторонней. Человеком, к которому она не обязана испытывать никаких чувств.

Новость не вызвала у нее ни злости, ни тоски. Когда она осторожно скрепляла исписанные от руки листы, она ощущала только слабость. Или, скорее, слабое, почти равнодушное раздражение.

Она никогда не сводила счеты с прошлым. Ей этого не хотелось.

Ненастоящая мать умерла практически сразу после этого.

С тех пор прошло десять лет.

Вибекке Хайнербак всегда ее раздражала.

Вибекке Хайнербак была расисткой.

Конечно, она вела себя так, что никому не пришло бы в голову обвинить ее в этом открыто. Эта женщина, помимо прочего, обладала политическим чутьем и почти поразительным умением выстраивать свой имидж. Она понимала, какую мощную силу в наши дни представляют собою средства массовой информации. Но зато соратники Вибекке по партии то и дело позволяли себе высказывания, в которых сыпали неизменно тупыми характеристиками иммигрантов. Они не видели разницы между китайцами и сомалийцами. Хорошо вписавшихся в общество тамилов ставили в один ряд с преступниками из Сомали. Добросовестный пакистанец, хозяин овощной лавки, казался им таким же общественным балластом, как охотник за счастьем из Марокко, который приехал в Норвегию, считая, что он вполне может обеспечить себя как женщинами, так и правительственными пособиями.

В ксенофобии своих товарищей конечно же была виновата Вибекке Хайнербак.

Женщина, проводившая в одиночестве зиму на Ривьере, резко встала с дивана, пошатнулась — волна головокружения заставила ее руки задергаться в поисках опоры.

Все так хорошо удалось, все вместе. Все работало.

Она улыбнулась, удивленная силой своих колебаний.

Побывать в доме, в котором живет человек, значит больше, чем увидеть тысячу интервью, подумала она, когда слабость прошла.

Приближался вечер, и она собиралась налить себе еще бокал этого хорошего вина из старого города. Свет маяка на мысе Сен-Жан-Кап-Ферра мел небо над ней пульсирующим ритмом, когда она снова посмотрела на бухту. Огни горели вдоль дорог, ведущих на север, которые прорезали холмистый пейзаж.

Она — настоящий мастер своего дела; ее работу не должен оценивать никто, кроме нее самой.