Читать книгу - "Последний мужчина - Михаил Сергеев"

— Ой, мама, прекрати! В который раз! Наизусть знаю, что дальше! «Рукою Леонардо двигал тот, кто хотел воздвигнуть памятник первой женщине рая. За её поступок. Что она ещё не была женщиной… что не было у нее одежд кожаных… что весь образ обман… и так далее, и так далее. Только в чём обман? Для чего? Цель? И что это за обман, если его не чувствуют?

— Люди чувствуют.

— Ну какие ещё люди?

Мать удивлённо посмотрела на нее:

— Не все люди, что тебя окружают. Разве ты слепа?

— Ну, пусть, — устало проговорила дочь. — Но это всего лишь одна из тысяч точек зрения.

— Точка зрения и перспектива неразрывны в современной живописи, ты знаешь. Но в обратной проекции, которую не каждый видит, перспективы не существует. Там особое пространство. И туда нет хода тому, кто водил кистью этого художника. И точка зрения там просто точка! — Ирина Александровна мягко сняла руку дочери с колен. Было видно, что она расстроена не только обсуждением её разговора с директором Лувра. Такого личного и, как только что стало ясно, бессмысленного.

— Внучка поедет со мной. Всё! — отрезала женщина.

Самолёт мягко коснулся полосы. В точности как когда-то и оторвался, давным-давно, и тоже в командировке, только другого человека. Мужчины.

Утром следующего дня Ирина Александровна с Юлей были на месте.

— Да, синьора. Именно здесь, на втором этаже. Нет, вы первые за многие годы… впрочем, несколько месяцев назад был один странный человек… даже не задержался. Он оставил диктофон и запись для следующего посетителя… Вот уж не мог предположить, что это будете вы…. — Лысый итальянец, вытирая руки о фартук, начал подниматься по лестнице, приглашая их за собой.

На небольшом столе в некотором беспорядке были разбросаны письменные принадлежности того времени. Будто хозяин их минуту назад покинул комнату, решив ещё до полудня прогуляться по тенистым улочкам города. Посередине лежала толстая рукопись, раскрытая к концу.

— Вы можете присесть вот на эти два стула. Я поставил их на всякий случай, после одного визита… много лет назад. Мужчина… тоже из России попросил оставить его одного… Разговаривал с кем-то… и громко… даже ругался. О да, синьора, имя я запомнил. Э… — он закатил глаза, — некий синьор Константиновский… из священников. Да, да, из священников. Мой дед вспоминал о таком же случае… Удивительно похожем. Так что ходят, ходят, синьора. Но, мне кажется, один и тот же. — При этих словах хозяин как-то странно посмотрел вверх и слегка прикоснулся рукой к губам. — Да, да, конечно, я оставлю вас, — уже через секунду бормотал он, прикрывая за собой дверь.

— Я пришла, Николай Васильевич, как и обещала… с нею. — Ирина Александровна в волнении сжала руку девочки.

— Ба, с кем ты разговариваешь? — та удивлённо обвела взглядом комнату.

Вдруг окно с шумом распахнулось и порывистый ветер ворвался в помещение. Но занавески, к удивлению, даже не шелохнулись. Только рукопись зашелестела страницами, словно кто-то неведомый переворачивал их, отсчитывая минувшие годы и столетия. Солнце засияло прямо в глаза.

«Не может быть… ведь ещё утро», — мелькнуло в голове женщины.

— Только не сегодня, — раздался приятный мужской голос.

Нисколько не испугавшись, девочка с улыбкой посмотрела на сидевшую рядом:

— Ба, это аттракцион какой-то?

— Аттракцион, дорогая. Самый лучший аттракцион в мире. Его показывают не каждому. Сиди смирно и слушай.

Шелест стих.

— Я знаю, вы не будете носить такой подарок. Светская жизнь в прошлом. Вам уже нечего скрывать от окружения. «Имейте теперь дело с теми людьми, которые уже не имеют дела со светом и знают то, чего не знает свет».

— Боже, это же письмо к Вильегорской…

– Вам не нужно много говорить… — продолжал приятный голос: — …Ваше влияние в губернии гораздо значительнее, нежели вашего мужа… Губернаторша, как бы то ни было, первое лицо в городе… Обратите… внимание на должность и обязанности вашего мужа, чтобы непременно знали, что такое есть губернатор, какие подвиги ему предстоят… Не для того вам нужно это знать, чтобы заниматься делами своего мужа, но для того, чтобы уметь быть полезной ему… в деле трудном… чтобы исполнить назначение женщины — быть истинною помощницей в трудах его, чтобы исполнить наконец долг, тот, который вами не был выполнен… чтобы иностранцы не попали в такую глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявшая «Мёртвые души» за портрет России… Ежечасно помня главное: Христос дал лишь два условия счастливой семьи. «Не прелюбодействуй» и «да убоится жена мужа своего». Достаточно невыполнения одного…

— Слова из другого письма… Для чего мне это, Николай Васильевич?

— «Кто теряет связь со своею землёй, тот теряет и богов своих». Эх, Фёдор Михайлович, Фёдор Михайлович. Знал бы, что, не уезжая, теряют и, уехав, сохранить могут. Ибо корни не в земле, а в совести и вере. Но не ведают того ни екатеринодарский, ни иркутский губернаторы. Не замечая, что кемеровский не подаёт давно им руки.

— Это вы о наших? Но для чего говорите мне?

– Вы уже знаете то, чего не знает свет… но вы тут же подымаете заздравный кубок и говорите: «Да здравствует простота положении и отношении, основанных… на здравом смысле, положительном законе, принципе равенства и справедливости!». Смысл сказанного необъятно обширен. Целая бездна между этими словами и применениями их к делу. Если вы станете действовать… то, прежде всего, заметят в ваших руках эти заздравные кубки, до которых такой охотник русский человек, и перепьются все, прежде чем узнают, из-за чего было пьянство. Не следует… праздновать настоящий миг своего взгляда и разуменья. Он завтра же может быть уже другим; завтра же мы можем стать умнее нас сегодняшних.

— Я согласна с этим уже несколько месяцев… но… как же суд общественный? Вы ведь переживали его всю свою жизнь?

– Что же касается до публики и до суда общественного, то скажу вам откровенно… несмотря на почувствованную вначале неприятность, это не могло меня сильно поразить… меня теперь это не смущает, так я уверен, что судить меня будет тот, кто повелел быть и миру, и нам, и ведает мысли наши в их полноте… В издании моей книги я никак не раскаиваюсь и благодарю Бога, её допустившего. Без этой книги не нащупать бы мне самого себя… Но у вас в руках такая же.

— Такая же? — Ирина Александровна растерянно посмотрела на свои руки. — Я помню, письмо к Анненкову, в августе восемьсот сорок седьмого… А вот о книге? О какой вы? И почему письмо не вошло в «Выбранные места из переписки…», единственно достойную человека рукопись, как вы считали? Неужели и сейчас называете остальные свои труды «мараниями»?

– Как и Лев Николаевич считал дневники, а не романы главным наследием своим, так и письма любого человека есть дыхание любви, пусть неслышимое другими. Потому и штука не в наших мараньях, но в том, что благодать Божья озаряет наш ум и заставляет его увидеть истину даже в этих мараньях… К тому же я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои.