Читать книгу - "Мост через Лету - Юрий Гальперин"

Русский процесс поражал русским масштабом. Но Лешаков — что был ему масштаб. Со всею диалектикой своей он находился внутри процесса. Он жил там, как рыбешка в водопаде. Нырял то вверх, то вниз. Подымался в стремящейся навстречу струе и падал, уносимый ею. Его попытки процесс определить, назвать, описать словами, а пуще: повлиять — пусты, перед масштабом смехотворны.

Признаем за процессом, что он есть. А Лешакову оставим роль свидетеля изнутри процесса. Очень одинокого свидетеля. Одного из многих. Диалектической картинки свидетельства его не дают, но проливают субъективный свет. Он был участник. Готовый, голый, тепленький избранник. Более не защищенный ни программированной ординарностью судьбы, ни асоциальной игрой случая. Маленький человек, пересекающий пространство страданий.

* * *

Сотрясение мозга — нешуточная штука. Но сделано было все возможное, чтобы инженер пришел в себя: постельный режим, усиленное питание, внимательный уход. Лешаков неминуемо должен был оклематься. Однако он сох и бледнел. Он худел на глазах.

Другой в его положении набрал бы килограммов семь, а потом еще и мучился бы, сгоняя. Инженер сбросил четыре кило живого веса. Без Вероники потерял бы и больше, но она готовила замечательно. Лешаков не жаловался на аппетит: ел с утра до вечера. Жевал принесенные с овощебазы фрукты, пил чай с пирогом, присланным Лилей. Частенько они с Вероникой плотно ужинали после шести, и больной неизменно съедал добавку и компот. Но худел. Корм был не в коня. Забота грызла его.

Лешаков редко подымался с дивана. Слишком долго он провалялся в постели. С трудом, по стеночке добирался до туалета. И однажды утром, когда ему вздумалось пройтись по комнате, у него закружилась голова. Ноги подогнулись. Он пошатнулся, сел на стол, ухватился за край столешницы руками. Отвык.

Пол покачался и успокоился. Лешаков коротко выждал и попытался опять. Он доковылял до окна и опустился на подоконник. Посидел. Подышал. Заглянул во двор и на соседнюю крышу, где подростки устроили голубятню — по вечерам доносились свист и крики, и хлопанье крыльев. Теперь, утром, он никого не увидел. Только птицы клевали зерно и гуляли в вольере.

Лешаков тревожно осмотрелся, словно бы кто-то мог застать его за… Поглядел на кротких голубей, посидел на подоконнике, подождал, пока уймется волнение, и решил, что осторожность рефлекторная, она происходит из-за ответственности предстоящего дела, а вовсе не из боязни, не из страха. Да и поздно было бояться. Опасно. Начнешь дрожать, дергаться, озираться — как раз и привлечешь внимание, дело на корню загубишь.

Рассуждая так, балансируя, он добрался до секретера. Повернул ключ. Достал распечатанную пачку писчей бумаги, сочный черный фломастер, уведенный с работы, и, контролируя равновесие, правильно дыша, неторопливо направился к постели.

Недолгое время Лешаков лежал без движения. Окончательно успокоил дыхание. Собрался. Бумага была бела и беззащитна. Он занес карандаш, набрал воздуха в легкие, как бы собираясь глубоко нырнуть.

Лешаков написал:

«ЧЕЛОВЕК! НЕ ВЕРЬТЕ НИ ВО ЧТО, НИКОМУ, НИКОГДА, НИГДЕ, НИ ЗА ЧТО, НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!»

Информация была сухая, как спички.

Он перевернул страницу и повторил надпись. Твердо, разборчиво, внятно, крупными чертежными буквами. И снова перевернул. В тот день инженер исписал сто двадцать четыре листа.

Бумага кончилась. Вечером Вероника не зашла. В двенадцатом часу, после спектакля, заглянул актер, пробыл недолго, нетерпеливо поерзал на стуле и скоро слинял.

Прощаясь, Лешаков деликатно, невзначай попросил его купить бумагу, толстую пачку в пятьсот листов, а лучше две или три пачки. Если не трудно, если просьба не в тягость, если… И занести поскорей.

Валечка не удивился, мысли его были плотно забиты другим. Пообещал. Радостно попрощался. Забудет, решил Лешаков и собрался завтра, к концу рабочего дня, позвонить Веронике, чтобы по пути заскочила в магазин канцелярских товаров. Но в обед запыхавшийся Валечка притащил три пачки по тысяче листов. Бумага тонкая, как раз то, что нужно. Валечка посидел полчаса и помчался в театр. У него было окно между репетициями.

— Я и не сомневался, — сказал он, — рано или поздно ты бы начал писать. Тебе есть что сказать, — он потрепал Лешакова по плечу. — Дерзай! — и выбежал.

Радостная, просто объяснимая легкость переполняла актера. И он передвигался бегом.

Лешаков отдохнул от Валечки. Вскрыл первую пачку. Остальное засунул глубже под кровать.

«ЧЕЛОВЕК! НЕ ВЕРЬТЕ…» — написал он на первом листе и на ста семидесяти следующих листах, заботливо вычерчивая полюбившуюся формулу. Утомленный труженик аккуратно убрал работу в изголовье и раскинулся на подушках. Но прежнее удовлетворение не приходило. Невнятная тревога и сомнения добрались до него.

Инженер лежал с закрытыми глазами. Но не дремал. Старался представить, как он, инженер Лешаков, уже оправился от болезни, опять уверенный и бодрый, скользит легкой походкой, мелькает в толчее на галерее «Гостиного двора» вдоль Перинной линии, выходит к Невскому и на углу Невского проспекта и Садовой останавливается у балюстрады, кладет на широкие гипсовые перила пухлую пачку бумаги.

Дальше: перед входом в универмаг, внизу, турбулентный людоворот тасует, непрерывно передвигает пешеходов, выкачивая их из метро и загоняя в бетонную нору подземного перехода. Одновременно рядом торгуют мороженым и пирожками. Над тоннелем площадка, там сидят на теплом от солнца граните, стайками переходят с места на место, смеются, щебечут пестрые, как птички, подростки: мальчики и девочки — дети Невского. Лешаков распечатывает пакет…

До сих пор легко было представить. Но дальше? Предусмотрительный Лешаков был не в состоянии просчитать препятствия. Сложности сыпались комом. Каждая требовала отдельного решения. Разработать их в подробностях не представлялось возможным. Тем более, все предвидеть.

Сразу бросить пачку вниз Лешаков не смел. Пачка должна получиться увесистая, и непременно упадет кому-нибудь на голову. Каково это, инженер знал из опыта. Значит, воззвания придется разбрасывать небольшими частями. Легкие листовки далеко не кинешь, не полетят. Акция получалась локальная. Ограничивали убогие технические возможности. Да и сколько раз успеет он швырнуть бумаги в толпу. Два, может быть, три раза. А вдруг какой-нибудь доброхот, бдительный товарищ или просто осторожный гражданин схватит за руку, повиснет на плечах, завопит призывно. Не то еще хуже — выхватит пакет с листками. Пиши пропало.

Лешаков так распалился, едва не заплакал с досады, хотя и считал, что если хотя бы один человек или три человека подберут обращение, прочтут и спрячут листки, задумаются, а потом покажут другим, передадут дальше, — можно миссию считать законченной, предназначение выполненным.

Техническая сторона удручала добросовестного инженера. Коэффициент полезного действия выходил ничтожный — близок к нулю. Успеха не гарантировал. Два, три человека могли подобрать, а не прочесть. Или прочесть, но не задуматься. Шалила вероятность. И первоначальный план не мог быть признан удовлетворительным. Схему предстояло переработать, изменить принципиально, технически вооружиться. На то он и был инженер.