Читать книгу - "Падение дома Ашеров. Страшные истории о тайнах и воображении - Эдгар Аллан По"

дано блаженным духам, – будет извещать меня о своем присутствии, вздыхать в дуновении вечернего ветра или веять на меня благовоньями кадильниц ангельских. И с этими словами окончилась ее непорочная жизнь, положив предел первой поре жизни моей.

Все, что я говорил до сих пор, истинно. Но, переступая за эту грань на стезе Времени, грань, поставленную смертью моей возлюбленной, и переходя ко второй поре моей жизни, я чувствую, что тени сгущаются в уме моем, и сам сомневаюсь в безусловной точности рассказа. Но буду продолжать. Годы влачились за годами, а я все еще жил в долине Разноцветных Трав; и в ней снова все изменилось. Блистательные цветы спрятались в стволы деревьев и больше не появлялись. Краски зеленого ковра побледнели, рубиново-красные лилии исчезли одна за другой, а на месте их выросли фиалки, темные, подобные глазам, которые печально хмурились и плакали, обрызганные росою. И жизнь исчезла с тех мест, где мы ступали, потому что стройный фламинго уже не развертывал перед нами своих пурпурных крыльев; он печально улетел за горы с роями веселых пестрых птиц, прилетевших вместе с ним. И золотые и серебряные рыбки уплыли через ущелье на нижнем конце нашей долины и никогда уже не появлялись на поверхности тихой речки. И музыка, что была нежнее Эоловой арфы и слаще всех звуков, кроме голоса Элеоноры, замерла мало-помалу в грустном ропоте, который становился все тише и тише, пока не вернулась к своему прежнему торжественному безмолвию; и огромное облако поднялось, оставляя на вершинах гор прежний тусклый туман, и вернулось в область Геспера, унося с собой всю пышность и роскошь и лучезарный блеск долины Разноцветных Трав.

Но Элеонора не забыла своего обета: недаром слышал я бряцанье небесных кадил; и волны священных ароматов обвевали долину; и в минуты тяжкого уединения, когда скорбь давила мне сердце, ветерок приносил мне ее нежные вздохи; и часто в ночной тиши я слышал ясный шепот, а однажды – о, только однажды! – меня пробудило от сна, подобного смерти, прикосновение ее призрачных губ к моим губам.

Но все же пустота сердца моего не могла быть наполнена. Я жаждал любви такой же, как та, что раньше наполняла мое существо. Наконец, долина стала меня терзать воспоминаниями об Элеоноре, и я навеки оставил ее для суетных и шумных слав.

* * *

Я был в странном городе, где все стремилось изгладить из памяти моей сладкие грезы, которым я предавался так долго в долине Разноцветных Трав. Пышность и блеск гордого двора, безумный звон оружия, лучезарная красота женщин отуманили и отравили мой ум, а сердце мое оставалось верным своему обету, и присутствие Элеоноры по-прежнему слышалось мне в немые ночные часы. Но внезапно эти явления прекратились, и мир для меня оделся мглою, и я ужасался жгучих мыслей и страшных искушений, обуявших меня; потому что из далеких, неведомых стран явилась к веселому двору короля, у которого я служил, девушка, – и перед ее красотой пало мое изменническое сердце, к ее ногам я склонился без колебаний, в самом пылком, в самом низком обожании. Что была моя любовь к юной девушке долины перед страстью и бешенством, перед исступлением обожания, в котором изливалась душа моя у ног воздушной Эрменгарды. «О светлый серафим Эрменгарда! – вот все, о чем я мог думать. – О небесный ангел Эрменгарда!» Когда я глядел в ее глубокие очи, я мечтал только о них и о ней.

Мы обвенчались; и я не страшился проклятия, которое навлек на свою голову, и горечь его не посетила меня. И однажды – но только однажды в ночном безмолвии – ко мне донеслись сквозь решетку окна нежные вздохи, приносящие мне прощение, и превратились они в знакомый, сладкий голос, говоривший:

– Спи с миром! Потому что дух Любви царит и правит, и, отдав свое страстное сердце той, которую зовут Эрменгарда, ты освободился от обетов Элеоноре в силу решений, о которых узнаешь на небесах.

Овальный портрет

Egli e vivo e parlerebbe se non

osservasse la rigola del silentio[102].

Надпись под одним итальянским

портретом св. Бруно

Лихорадка моя была упорна и продолжительна. Все средства, какие только можно было достать в этих диких Апеннинах, были исчерпаны, но без каких-либо результатов. Мой слуга и единственный мой сотоварищ в уединенном замке был слишком взволнован и слишком неискусен, чтобы решиться пустить мне кровь, которой, правда, я уже слишком достаточно потерял в схватке с бандитами. Я не мог также со спокойным сердцем отпустить его поискать где-нибудь помощи. Наконец, неожиданно я вспомнил о маленьком свертке опиума, который лежал вместе с табаком в деревянном ящичке: в Константинополе я приобрел привычку курить табак вместе с этою примесью. Педро подал мне ящичек. Порывшись, я нашел желанное наркотическое средство. Но когда дело дошло до необходимости отделить должную часть, мной овладело раздумье. При курении было почти безразлично, какое количество употреблялось. Обыкновенно, я наполнял трубку до половины опиумом и табаком и перемешивал то и другое – половина на половину. Иногда, выкурив всю эту смесь, я не испытывал никакого особенного действия; иногда же, еле выкурив две трети, я замечал симптомы мозгового расстройства, которые бывали даже угрожающими и предостерегали меня, дабы я воздержался. Правда, эффект, производимый опиумом, при легком изменении в количестве, совершенно был чужд какой-либо опасности. Тут, однако, дело обстояло совершенно иначе. Никогда раньше я не принимал опиума внутрь. У меня бывали случаи, когда мне приходилось принимать лауданум и морфий, и относительно этих наркотиков я не имел бы оснований колебаться. Но опиум в чистом виде был мне неизвестен. Педро знал об этом не больше меня, и таким образом, находясь в подобных затруднительных обстоятельствах, я пребывал в полной нерешимости. Тем не менее я не был особенно огорчен этим и, рассудив, решил принимать опиум постепенно. Первая доза должна быть очень ограниченной. Если она окажется недействительной, размышлял я, можно будет ее повторить: и так можно будет продолжать, пока лихорадка не утихнет, или пока ко мне не придет благодетельный сон, не посещавший меня почти уже целую неделю. Сон был необходимостью, чувства мои находились в состоянии какого-то опьянения. Именно это смутное состояние души, это тупое опьянение, несомненно, помешало мне заметить бессвязность моих мыслей, которая была так велика, что я стал рассуждать о больших и малых дозах, не имея предварительно какого-либо определенного мерила для сравнения. В ту минуту я совершенно не представлял себе, что доза опиума, казавшаяся мне необычайно малой,