Читать книгу - "Лавочка закрывается - Джозеф Хеллер"

— Я могу предложить кое-что получше. Работу в Дрездене, это здесь неподалеку. Как вы думаете, вы бы предпочли это?

— Я думаю, что…

— По-немецки.

— Jawohl, Herr Kommandant. Entschuldigen Sie.[78]

— В Дрездене вы будете в безопасности, так же как и здесь. Там нет военной промышленности, и войска там не дислоцированы, поэтому город бомбить не будут. Питаться вы будете чуть лучше, и у вас будет работа, чтобы вы могли себя занять. Мы посылаем туда человек сто. Нам разрешили это сделать. Вы согласны?

Я уже кивал.

— Ich würde auch gerne gehen.[79]

— Вы будете полезны как переводчик. Охранники там люди необразованные. Они либо старики, либо очень молодые, вы сами увидите. Работа тоже не должна вызвать возражений. Вы будете делать пищевые витамины, в основном для беременных женщин. Вас это все еще устраивает?

— Ja, das gefält mit sehr, Herr Kommandant, wenn es nicht verboten ist.[80]

— Это разрешено. Но, — сказал он после паузы и пожал плечами, чтобы дать мне понять, что здесь есть одно «но», — мы можем отправлять на работы только рядовых. Это все, что разрешается правилами Женевской конвенции. Нам не разрешается посылать на работы офицеров, даже унтер-офицеров. А вы — сержант. Даже когда они изъявляют желание.

— Was kann ich tun? — спросил я. — Ich glaube Sie würden nicht mit mir reden, wenn Sie wüssten dass ich nicht gehen kann.[81]— Зачем же он тогда послал за мной, если не знает никакой лазейки?

— Herr Kommandant, — напомнил он.

— Herr Kommandant.

Он снял крышку со стоявшей у него на столе коробочки и пододвинул ко мне половинку лезвия бритвы.

— Если вы спорете сержантские нашивки, то мы сможем поступать с вами как с простым солдатом. Вы ничего не потеряете, нигде не лишитесь никаких привилегий, ни здесь, ни дома. Когда будете уходить, оставьте вон там бритву и ваши сержантские нашивки, если все же решите расстаться с ними.

Дрезден был, наверно, самым приятным городом из тех, что я видел. Конечно, тогда я еще видел не так-то много настоящих городов. Только Манхеттен, а потом несколько улиц Лондона, в основном пивнушки и спальни. Посередине протекала река, а церквей там было столько, сколько я за всю жизнь не видел — со шпилями, куполами и крестами наверху. На большой площади там был оперный театр, а в другом месте вокруг статуи на коне со здоровенным крупом стояли ряды палаток, поставленных для беженцев, которые наводнили город, убегая от русских, которые наступали с востока. Город работал. Регулярно ходили троллейбусы. Дети посещали школы. Люди по утрам отправлялись на работу, женщины и старики. У единственного парня нашего возраста, который попался нам на глаза, вместо руки была культя, а рукав — приколот булавкой. В театрах давали постановки. Большой металлический щит рекламировал сигареты «Енидзе». А недели две спустя появились афиши, сообщавшие о приезде в город цирка.

Нас поместили в здание, в котором раньше, когда у них еще был скот на убой, находилась скотобойня. Внизу был подвал, вырубленный прямо в скальной породе; раньше в подвале хранили мясо, а мы туда спускались, когда начинали реветь сирены и прилетали самолеты, чтобы бомбить где-то в других местах. Они всегда бомбили где-нибудь неподалеку другие объекты, имевшие большую военную ценность, чем мы. Днем это были американцы. По ночам — англичане. Нам были слышны разрывы бомб где-то вдалеке, и мы радовались, когда их слышали. Часто мы видели самолеты, они летели очень высоко и их было много.

Нашими охранниками были мальчишки до пятнадцати или старики с одышкой за шестьдесят, кроме одного крепкого на вид надзирателя, который, как говорили, был украинцем и раз в несколько дней наведывался на нашу фабрику или в наше жилище, чтобы убедиться, что мы все еще там и что наше форменное обмундирование в сохранности. Когда кто-нибудь из нас сильно заболевал, они забирали его форму и аккуратно ее складывали. Русские подошли с одной стороны совсем близко, и кое-кто надеялся, в особенности этот украинец, бежать к нам под видом американца. Все женщины и девушки на фабрике были рабской силой. Большинство из них были польками, а некоторые из пожилых были похожи на моих тетушек и бабушку и даже на мою мать, только худее, гораздо худее. Я часто шутил для поддержания настроения и даже как бы пытался немного ухаживать. Когда кто-нибудь отпускал ответную шутку или смотрел на меня страстным взором, я начинал думать: «Черт побери, будет о чем рассказать». Я и с охранниками зубоскалил на этот счет, просил их найти местечко для меня и какой-нибудь Fräulein, чтобы мы там могли заняться Geschmuse.[82]

— Рабиновиц, ты спятил, — не раз говорил мне Воннегут. — Если ты хоть раз сделаешь это с немкой, они тебя пристрелят.

Я был рад, что он меня предупредил. Он, вероятно, заметил, как я оглядываю девиц на улице, когда нас водят на работу или назад.

— Давайте устроим танцы, — решил я как-то раз. — Спорим, я смогу устроить здесь танцы, если нам удастся уговорить их дать нам какую-нибудь музыку.

— Только без меня, — сказал Швейк со своим жутким акцентом и опять повторил, что хочет всего лишь оставаться хорошим солдатом.

Воннегут тоже отрицательно покачал головой.

Я решил попробовать провернуть это в одиночку. Самолеты гудели в небе почти каждую ночь, и с каждым днем охранники мрачнели все больше.

— Herr Reichsmarschall,[83]— сказал я самому старому.

— Mein lieber Herr Rabinowitz,[84]— ответил он в тон мне.

— Ich möchte ein Fest haben und tanzen. Können wir Musik haben, zum Singen und Tanzen? Wir werden mehr arbeiten.[85]

— Mein lieber Herr Rabinowitz. — Они со мной тоже развлекались. — Es ist veiboten. Das ist nicht erlaubt.[86]

— Fragen Sie doch, bitte. Würden Sic das nicht auch gerne haben?[87]