Читать книгу - "Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин"

- Не шевелись, Амиржан, - сказал он. И вновь я потерял сознание. Когда открыл глаза, вокруг суетились какие-то люди в белой одежде. Среди

них были и женщины. Говорили шепотом. <Апырмай, - думал я в недоумении, - где это я нахожусь?> Вскоре понял: в больнице. Пуля вошла в шею и вышла возле плеча. Вот видите - шрам? Это след той пули. А левую руку могу поднять только вот так. Дальше не идет. Крепкий был я, молодой, закаленный, потому только и выжил. А такая дыра была, что и смотреть страшно. Вначале туда какую-то резинку совали. Еле зажило.

В аул вернулся лишь через год. Сильно исхудал. Разыскал старика Куанышбека, а тот еле ноги волочит - хворал все лето; единственная корова подохла от ящура; урожай вовремя не убрали, все потравил скот. А тут зима на носу. И холодно, и голодно. Хоть по миру иди. А к кому пойдешь? Родственники уважают лишь состоятельных. Как обеднеешь - все от тебя отворачиваются и в глазах родичей ты самый никчемный человек. И когда эдак окажешься ты на распутье, охватит тебя отчаяние, когда каждый норовит связать тебя по рукам-ногам, превратить в батрака. Вот в таком положении я и застал старика Куанышбека. Проныра Утебай делал вид, что жалеет стариков, что, дескать, не позволит им околеть с голоду, а сам намеревался с выгодой продать Рабигу. Доля родителей при этом составила бы двадцать пудов зерна и корова с теленком. Остальное досталось бы самому Утебаю. Таких пройдох, как он, было тогда немало. Считай, на каждый аул приходилось по два-три таких Утебая. Они-то и занимались сватовством. Всякий, кто сватал девушку или молодку, первым долгом сталкивался с этими жуликами. Они советовали, обговаривали и улаживали - жених без них и шагу ступить не мог. Считалось даже, без их участия и благословения никакое дело не решится. А если и решится, то окончится непременно плохо. Об этом тоже заботились те же самые ловкачи. Вот так околпачили они и Куанышбека. Старик верил Утебаю, считал его своим благодетелем и только бормотал:

<Делай, как хочешь... Я только могу цепляться за твой подол...>

Ох, и хитрый и подлый же был этот Утебай! Очень он старался меня прибрать к своим рукам. Угощал, угодничал, из дому не выпускал. В глазах людей похваливал: <Вот он, Амиржан - верный защитник Советов! Собственными руками установил новую власть!> В этом-то он был, положим, прав. Но одно я не мог понять: такие вот, как я, бедняки и батраки, устанавливают Советскую власть, кровь проливают, так почему же плодами новой власти пользуются утебаи? Ведь получается, будто это мы для них жизнью жертвовали?!

Итак, председателем аульного Совета был Утебай. Секретарем же он взял себе Какиша, сына хаджи Кудайкула. Люди побаивались его, называли полосатой змеей. И вот эта полосатая змея представляла Советскую власть, заботилась о бедняках! Баи, конечно, были довольны. Они в ус не дули, ухмылялись, похихикивали: <Посмотрим, что принесет вам Советская власть...> А в аулах голод, мор, бескормица. И опять баи злорадствуют: <Да, не больно-то облагодетельствовала вас ваша власть, бедняки>. В проделках разных жуликов и подонков тоже обвиняют новую власть. <А как же иначе? - говорят они. - Нынче же ведь <слабода>! Каждый что хочет, то и делает>. И <представители> новой власти вроде Утебая отнюдь не пресекают подобные слухи, а наоборот, только масло в огонь подливают. Даже то, что натворил сам Утебай со своими приспешниками, и то приписывается Советской власти...

Со всем этим я столкнулся в ауле и так растерялся, будто в тупик попал. <Что делать? С чего начать? Почему я, проливший кровь за Советскую власть, оказался в стороне?> - все чаще спрашивал я себя. Утебая я только внешне терпел, а в душе люто ненавидел. Как говорится, снаружи у меня был жар, а

внутри - лед. Он тоже мигом меня понял. И стал тянуть с замужеством Рабиги. Выжидал, что-то будет. Старики между тем зерно уже получили. Женихом был некий Досжан, лет за сорок. Недавно умерла его жена, и Досжан решил взять молодку или даже девушку и, как говорят, обновить супружеское ложе. И был у него знаменитый скакун, на нем теперь и разъезжал Утебай. <Купил, - отвечал он на все вопросы. - А что? Хочу продаю, хочу покупаю, и никому до этого дела нет>. Ясно, конечно, почему скакун у него оказался. Рабига постоянно ходила с мокрыми глазами. Поначалу, когда я приехал, она малость встрепенулась, ожила, но вскоре опять потухла и приуныла. А наедине, бывало, шептала мне:

- Жезде, что ж со мной будет? Пропала я. Погибла!..

Ну, а что мог я? От слез ее у меня сердце горело, и я ходил сам не свой, злясь на свою беспомощность.

Досжан, жених, наведывался чуть не каждый божий день, чернобородый, морщинистый, - не терпелось ему заполучить молоденькую жену. Правда, по аульному обычаю, в этом ничего зазорного нет. Раз жених заплатил, а родители согласились, девушка обязана покориться. Сказать: <Не пойду! Не хочу!> - значит пойти против закона отцов, а это страшный грех...

И раз вечером несколько принаряженных, разодетых женщин торжественно направились к дому Куанышбека. Я догадался: что-то будет. Досжан со вчерашнего дня гостевал в ауле. Аулнай, то есть Утебай, накануне куда-то уехал, но было ясно: все делается по его распоряжению. Значит, хотят привести девушку к жениху, отметить помолвку. Это первая ступень проводов. С того момента помолвленная переходит в подчинение к будущему мужу, а отныне никто уже не может помешать свадьбе. А если помешает - то будет злодеем, смутьяном, богом проклятым человеком.

Жил в этом ауле джигит по имени Апалай. Силач, великан - на каждое плечо по человеку посадит и не

согнется. А ходил вечно в лохмотьях. Увидел он снующих по аулу женщин и вздохнул:

- Эх, несчастная Рабига! Сгубили твою жизнь!..

Вздрогнул я от этих слов, похолодел! Апалай искоса поглядывал на меня. После моей злосчастной женитьбы на женге, которая вскоре удрала бог весть куда, в ауле шел слух, будто отныне Рабига станет моей. Рабига была очень ласкова и внимательна ко мне. А я в ней прямо души не чаял. И вдруг отдать ее, уступить какому-то постылому чужаку, - что может быть позорнее для джигита?! И чудилось мне поэтому, что Апалай смотрел на меня с презрением, дескать, тюфяк ты, тюфяк! Растяпа. Я не стерпел и сказал:

- Ошибаешься! Никто