Читать книгу - "Каменные клены - Лена Элтанг"

Кто добрался до праздного цветка моей сестры и потыкал жалом в подтекающую сердцевину?

Нет ответа. Ну и не надо.

Маму Феньи тем временем овевают ресницы засыпающего Будды, она даже похорошела — щеки опали, губы расслабились, а отекшие ноги скрылись под полосатым одеялом. Я прихожу к ней с мейсенской чашкой из номера для молодоженов, а могла бы бросить ей лепешку со снотворным, как бросил кто-то моим собакам, начитавшись школьного Вергилия.[135]Вот она, будущая хозяйка гостиницы, спит, превращенная в красную муху, ту, что пряталась в складках плаща молодого Энгуса,[136]плащ тоже был полосатый, а энгус означает единственный выбор.

Помнишь моих ос, сожженных на газовой плите, муха Этайн? Каково тебе быть такой же беспомощной на синем огне моего равнодушия?

У меня тоже есть единственный выбор. Нет, у меня два единственных выбора.

Иногда я захожу в комнату, сажусь в кресло и смотрю на нее, понимая, что проще всего убить ее именно так, как все они этого хотели. Убить и закопать в саду. Две вещи, к которым я одновременно потеряла интерес — Младшая и мои воспоминания о ней, — достойны быть похороненными вместе.

Жаль, что травник отправился в путешествие под землей — как еще объяснить его пропажу? — им было бы уютно вдвоем в холмике под плитой из песчаника. Мой травник спустился в шумерский ад и ест там глину и пьет нечистоты, как все подданные Эрешкигаль.[137]Под моим садом — шумерский ад, и никакой другой, это я давно знаю. Что ж, туда ему и дорога, как и всякому беглецу, оставляющему вместо себя жестяную пустую луну.

Как жаль, что Луэллин не читает больше моего дневника, он бы оценил мой новый секрет. Совершенный секрет, соблазнительный и саркастичный, на месте прежнего.

В этой яме Эдну А. никто не найдет, да и искать не станет. Сколько можно мучить разграбленный дважды кенотаф? Тут мы ее и положим — под мутное стеклышко, под фольгу от шоколада, а сверху примостится поломанная стрекоза или крыло зяблика.

Никому и в голову не придет.

Еще три дня и три чайника с отваром и — все.

* * *

Боги ее услыхали мольбу: смешавшись, обоих

Соединились тела, и лицо у них стало едино.

Кажется, это Маркес писал: писателем я стал из робости, мне хотелось, чтобы друзья еще больше любили меня. Зачем я пишу этот дневник — чтобы те, кто ко мне равнодушен, меня возненавидели?

Мне как будто показывают диафильм на обороте полотняной проклеенной карты, где сквозь идущую по саду героиню досадно просвечивают контуры материков, и лишь на пространстве океана ничего не мешает. Вот только никак не выйти к этому океану, сколько ни подкладывай книг под проекционный фонарь.

Я хотела бы собрать все заново, весь свой вишгардский паззл, рассыпающийся на мелкие кусочки: на загоны с сонными овцами, бульканье торфяников, маяки, заброшенные мельницы, камышовые заросли, буны, похмельных рыбаков, скрип чердачных балок зимней ночью, запах скипидара от замшевой куртки егеря, вездесущую осоку, грохот заклепочных молотков с верфи, обломки кораблей на дне.

Но поздно, поздно, моего Вишгарда уже и в помине нет.

Можно собрать его из мелкого песка, летящего в глаза, и запаха йода, из чаек, способных с раздирающим слух мяуканьем взметнуться в небо всей тысячной стаей и осыпаться на тебя серебристым пухом и пометом, когда приходишь за яйцами — голубыми и коричневыми. Можно, но это ненадолго, на минуту-другую.

Я хотела бы собрать его так, как должно быть, но ты же видишь — нынешняя картинка несовершенна, в ней не хватает мамы и сестры, отца и миссис Мол, смотрителя Дрессера и собак Хугина и Мунина, все они умерли, а некоторых я убила сама.