Читать книгу - "Страна изобилия - Фрэнсис Спаффорд"

— Ваш пропуск, — сказал вахтер в стеклянной будке на входе в Институт цитологии и генетики.

— Да что вы, Тема, вы же меня знаете.

— Извиняюсь, но без пропуска не положено. Новое правило. Чтоб все пропуска показывали.

— Вы что, думаете, я себя за кого-то другого выдаю? Шесть лет меня пропускали, а тут вдруг.

— А с сегодняшнего дня положено, чтоб все пропуска показывали.

— У меня при себе нет.

— Тогда идите домой, принесите.

— Это глупо…

Но тут в дверях показался директор: полы пальто разлетаются, рука приглаживает прическу. Он явно собирался проскочить мимо, не заметив ее. Она с кислым удовольствием преградила ему дорогу

— Товарищ директор, вы не объясните Теме, что я вам сегодня нужна в институте, независимо от пропуска?

— На вас, милая моя, правила, как всегда, не распространяются?

Она улыбнулась ему во весь рот и сказала:

— Показательный процесс без обвиняемого не устроишь.

Пауза.

— Пропустите.

— Тактично, как водится, — сказал он, когда они стояли у лифта. Лифт приехал. Он вошел. — Научный совет ждет вас в час. Не опаздывайте.

Двери закрылись.

Когда она вошла в лабораторию, все четверо ее подчиненных ждали. Буквально ждали: сгрудившись у окна, ничего не делая, ничего не говоря.

— Что вы тут стоите? — сказала она. — Праздник, что ли? Давайте-ка за таблицы!

Она повесила пальто и попыталась сосредоточиться. Слава богу, поступила очередная огромная куча клинических данных, и можно было погрузиться в механическое занятие — их анализ. Ставить галочки, нумеровать страницы, полученные с ротапринта, забыться в успокаивающих подробностях эксперимента, еще хоть ненадолго. Порок развития позвоночника, кистозный фиброз, болезнь Дауна — девять подлежащих регистрации врожденных пороков. Галочка, галочка, галочка. Эта партия поступила из медицинского центра в Перми — там на окружающую среду существенно влиял металлургический комплекс, и, как она и ожидала, при таких условиях данные демонстрировали неуклонное увеличение количества мутаций, а в определенные периоды времени наблюдались резкие скачки — они явно соответствовали каким-то местным событиям. Однако два больших скачка, которые они привыкли видеть, были на месте, как обычно, и росли все выше по мере накопления данных: один в конце 30-х, другой в конце 50-х. Два внезапных всплеска в уровне врожденных мутаций у населения, присутствовавших в медицинской статистике по всему Советскому Союзу, везде, где она успела посмотреть, в одинаковой степени. Чтобы их объяснить, важно было помнить: в этих несчастных детях проявлялись мутировавшие гены их родителей. Следовательно, скачки соответствовали периодам, прошедшим за поколение до каждого из этих пиков врожденных пороков, периодам, когда по какой-то причине мутировавшие гены у населения встречались чаще, — или, если выражаться старым добрым дарвиновским языком, когда возникло определенное преимущество при отборе. Из опытов с дрозофилами ей было известно, что активная тенденция к мутации часто связана с приспособляемостью организма, когда в окружающей среде случается что-то серьезное. Однако для того, чтобы тенденция к мутации придавала людям повышенную выживаемость, требовалось, как можно заключить, некое бедствие, того же типа или тяжести, что атака вируса, из-за которого гибнут дрозофилы, не имеющие к нему иммунитета. Подобным эффектом могла обладать лишь демографическая катастрофа. Догадаться, что происходило за двадцать с чем-то лет до первого пика, было несложно. Конец 30-х, отними двадцать лет и попадешь в ужасные годы Первой мировой, революции, гражданской войны — в эпоху, когда четыре всадника апокалипсиса топтали поверженную Россию. Это был общепризнанный факт. А вот второй скачок был интересным. Конец 50-х, отними двадцать лет и попадешь в 30-е, в годы до общеизвестной катастрофы — вторжения Германии. А это явно указывало на то, что вымирание — в исторических, колоссальных, демографически значимых масштабах — началось еще до того, когда в этом можно было винить фашизм. В лаборатории она ни о чем таком не упоминала; однако они с коллегами, по сути, изучали историю, зафиксированную не в документах, архивах или даже человеческой памяти, но там, где никто не ожидал найти никаких записей — в самом человеческом организме. Если подумать, то дело обстояло понятнее некуда: где еще сохраняться прошлому, если оно вообще сохраняется, как не в генетическом архиве, неопровержимом, не поддающемся переписыванию? Фокус состоял в том, чтобы найти способ эти результаты опубликовать.

Точнее, раньше состоял. Она посмотрела на часы. Без четверти час. Неохотно выкинув из головы чистую логику размышлений, она взяла пальто.

— Спасибо всем, — сказала она, стоя у двери. — Хорошо поработали. — Она вспомнила про пачку денег. — Вы не пошлете вот это в поликлинику? Это их деньги по хоздоговору. До свидания.

В научный совет Института цитологии и генетики входили двадцать самых заслуженных сотрудников, заведующих отделами и так далее-людей, которых она знала не первый год. Среди них были посредственности, партийные функционеры, к которым она никогда не скрывала неприязни, но со многими остальными они вместе шутили и даже интриговали, а нескольких она считала своими друзьями. С парочкой из них спала после Кости. Почти все они когда-то были ее союзниками в молчаливой войне за спасение настоящей генетики от Лысенко.

— Сегодня на повестке у нас только один неприятный вопрос, — объявил директор. — Письмо, в котором выражается протест против слушания некоего судебного дела в Москве, подписанное 46 сотрудниками Сибирского отделения из нашего Академгородка, которое сперва напечатали в американской газете “Нью-Йорк тайме”, а потом передали — вместе с именами всех подписавшихся — по “Голосу Америки”, американской пропагандистской радиостанции. Среди этих подписавшихся, как ни прискорбно, наша сотрудница Вайнштейн, которую мы сегодня попросили прийти и разъяснить ее пагубные действия, не укладывающиеся в голове. Итак, прежде чем открыть заседание, скажу лишь одну вещь. Здесь не уголовный суд. Мы собрались тут для товарищеского обсуждения — не для того, чтобы выносить приговоры, так что пусть никто из вас не испытывает никаких ложно понятых чувств, не переживает и не принимает данное разбирательство за что-то не то.

“Ну и тип”, — подумала Зоя.

— Кто хочет выступить первым? — спросил директор.

— Хотелось бы узнать, почему Вайнштейн вообще заинтересовалась этим делом? — сказал кто-то. — Какое оно к ней имело отношение? Она что, не могла заниматься своими делами? Она же не юрист.

— Я немного знакома с людьми, о которых речь, — ответила Зоя.

— Ну еще бы, конечно, знакомы. У вас в знакомых куча всяких зачинщиков беспорядков и нежелательных личностей. Вы этого и не скрываете.

— У меня такой вопрос, — сказал кто-то другой. — Если уж она решила вмешаться, то почему не обратилась в соответствующие инстанции? Зачем порочить советское правосудие перед всем миром? Зачем болтать в присутствии врага, зачем поливать грязью институт?