Читать книгу - "Кнульп. Демиан. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер. Сиддхартха - Герман Гессе"

бы взять меня, поймать меня, обвести меня вокруг пальца». Нет, ты слишком молодая, маленькая красная царица, ты слишком молода для старого волшебника Клингзора! Он будет восхищаться тобой, выучит тебя наизусть, напишет тебя, навеки запечатлеет песнь твоей молодости; но он не отправится из-за тебя в паломничество, не взберется к тебе по веревочной лестнице, не совершит из-за тебя убийства, не споет серенаду под твоим красивым балконом. Увы, нет, всего этого он не сделает, старый художник Клингзор, старая овца. Он не будет любить тебя, не бросит на тебя взгляда, какой бросил на ту азиатку, какой бросил на ту черноволосую в окне, которая, может быть, нисколько не моложе, чем ты. Для них он не слишком стар, только для тебя, Царица Гор, красный цветок на горе. Для тебя, дикая гвоздика, он слишком стар. Тебе мало любви, которую может подарить Клингзор между полным работы днем и полным красного вина вечером. Тем лучше зато вопьет тебя мой глаз, стройная ракета, и будет помнить о тебе, когда ты давно для меня потухнешь.

Через комнаты с каменными полами и открытыми арками они прошли в зал, где над высокими дверями мерцали причудливо-несуразные фигуры лепных украшений, а вокруг, на темном фризе, плыли по сказочному, густо заселенному морю написанные красками дельфины, белые кони и розовые амурчики. Несколько стульев да на полу части разобранного рояля – больше ничего не было в этой большой комнате, но две соблазнительные двери выходили на два маленьких балкона над оперной площадью, а напротив, наискосок, выпячивались балконы соседнего дворца, тоже расписанные картинами, и красный дородный кардинал плыл там на солнце золотойрыбкой.

Отсюда они уже не пошли дальше. В зале были распакованы припасы и накрыт стол, появилось вино, редкое белое вино с севера, ключ к полчищам воспоминаний. Настройщик пустился наутек, растерзанный рояль молчал. Клингзор задумчиво поглядел на обнаженные кишки струн, затем тихо закрыл крышку. Глаза его болели, но в его сердце пел летний день, пела мать-сарацинка, раздольно и мощно пело голубое видение Карено. Он ел, чокался, говорил ясно и весело, а за всем этим работал аппарат в его мастерской, его взгляд охватывал эту дикую гвоздику, этот цветок мака, как вода рыбку, в его мозгу сидел усердный хронист и словно бы железными столбцами цифр записывал формы, ритмы, движения.

Разговоры и смех наполняли пустой зал. Умно и добродушно смеялся доктор, низко и приветливо Эрсилия, сильно и подспудно Агосто, легко, как птичка, художница, умно говорил поэт, шутливо говорил Клингзор, наблюдающе и чуть робко ходила красная Царица между своими гостями, дельфинами и конями, была там и здесь, стояла у рояля, присаживалась на подушку, нарезала хлеб, наливала вино неопытной девичьей рукой. Радость звенела в прохладном зале, глаза блестели черным и синим блеском, перед светлыми высокими балконными дверями замер на страже ослепительный полдень.

Ясною струей лилось в стаканы благородное вино, прелестная противоположность простой холодной еде. Ясным пятном плавал красный свет платья Царицы по высокому залу, ясно и зорко следовали за ним взгляды всех мужчин. Она исчезла и появилась опять с обвязанной зеленым платком грудью. Исчезла и появилась опять с обвязанной синим платком головой.

После еды, устав и насытившись, весело двинулись в лес, улеглись в траве и мху, зонтики светились, лица пылали под соломенными шляпами, сверкая, горел солнечный день. Царица Гор лежала красным пятном в зеленой траве, светло поднималась из пламени ее тонкая шея, плотно и одушевленно сидел ее высокий ботинок на стройной ноге. Клингзор, вблизи от нее, читал ее, изучал ее, наполнял себя ею, как в детстве, читая волшебную сказку о Царице Гор, наполнял себя этой историей. Отдыхали, дремали, болтали, боролись с муравьями, воображали, что слышат змей, в женских волосах застревала колючая кожура каштанов. Вспоминали отсутствующих друзей, которые пришлись бы кстати в этот час, их было немного, жалели, что здесь нет друга Клингзора, Луи Жестокого, живописца каруселей и цирков, его фантастический дух витал над собравшимися.

Послеполуденные часы прошли как год в раю. Прощаясь, много смеялись, Клингзор все унес в сердце: Царицу, лес, дворец и зал с дельфинами, обеих собак, попугая.

Спускаясь между друзьями с горы, он постепенно пришел в то радостное и бесшабашное настроение, которое случалось у него только в те редкие дни, когда он добровольно оставлял работу. Рука об руку с Эрсилией, с Германом, с художницей, он вприпрыжку шагал вниз по освещенной солнцем дороге, запевал песни, по-детски наслаждался остротами, каламбурами, самозабвенно смеялся. Он забегал вперед и прятался в каком-нибудь укрытии, чтобы напугать остальных.

Как ни быстро они двигались, солнце двигалось быстрее, уже у Палаццетто оно зашло за гору, а внизу, в долине, был уже вечер. Они сбились с дороги, спустились слишком низко, все устали, проголодались, и пришлось отказаться от планов, намеченных на вечер: от прогулки через ржаное поле в Баренго и рыбного блюда в трактире этой приозерной деревни.

– Дорогие мои, – сказал Клингзор, сев на каменную ограду у дороги, – наши планы были прекрасны, и, конечно, хороший ужин у рыбаков или в Монте д’Оро вызвал бы у меня благодарность. Но туда нам уже не дойти, по крайней мере мне. Я устал и проголодался. Отсюда я не пойду ни на шаг дальше, чем до ближайшего grotto[22], который, конечно, недалеко. Там найдется хлеб и вино, этого достаточно. Кто со мной?

Пошли все. Grotto был найден, среди лесных круч, на узкой террасе стояли каменные скамьи и столы во мраке деревьев, из погреба в скале хозяин принес холодное вино. Хлеб был. Сидели и ели молча, довольные, что наконец-то сидят. За высокими стволами деревьев погас день, синяя гора стала черной, красная дорога – белой, слышались шум повозки и лай собаки внизу на ночной дороге, там и сям загорались на небе звезды, а на земле огни, и их нельзя было отличить друг от друга.

Клингзор сидел счастливый, отдыхал, глядел в ночь, медленно наполнялся черным хлебом, тихо осушал голубоватые чашки с вином. Насытившись, он опять стал болтать и петь, качался в такт песням, заигрывал с женщинами, вдыхал аромат их волос. Вино показалось ему хорошим. Старый совратитель, он легко переубедил предлагавших продолжить путь, пил вино, наливал вино, нежно чокался, требовал еще вина. Медленно поднимались из глиняных голубоватых чашек, символа бренности, пестрые чары, преображали мир, окрашивали звезды и свет.

Высоко парили они на качелях над пропастью мира и ночи, птицы в золотой клетке, без родного дома, без тяжести, лицом к звездам. Они пели, птицы, пели экзотические песни, из хмельных сердец