Читать книгу - "Безумие - Елена Крюкова"

И, о ужас, она сделала это: ринулась вперед, ноги сами подломились, в груди стало горячо, и сердце варилось и прыгало в этом кипятке, он плескал в глаза, в ноздри, под лоб, разбрызгивался крупными серебряными каплями, сильно пахло грибами, жареным тестом и луком, прямо под ее лицом оказались мужские густые, щеткой, темные волосы, родной запах ударил в нос, она узнала этот запах – он накатил из того времени, где она была маленькой, веселой и счастливой, и ее на руках держал погибший на войне на отец, – и она прижала лицо прямо к этой голове, окунула щеки, нос и рот в эти родные, любимые волосы, это был только ее мужчина, и больше ничей, и припала губами к этой бедной голове, измученной лекарствами, молниями тока, болью и презрением, внушением и яростью, – и ошалевший мужчина уткнулся лицом в ее толстую теплую грудь, нависшую над ним, и руки его сами вскинулись, обняли врачиху за широкую спину, лицо крепче к ее животу прижал, а руки сами вниз ползли, жадные, сумасшедшие, ощупывая забытое, ловя запретное, дразнящее: сейчас ускользнет! – и губы сами, преступно, мгновенно нашли в прорези халата торчащий из-под вязаной кофты, из-под мягкого атласа лифчика крупный набухший сосок.

Люба застонала и вырвалась. Оглянулась потерянно, заправляя золотые пряди под сбившуюся шапочку. Кто видел? Позор!

Выше позора летела белая чайка. Она радостно озирала зимние дали, торосы и льды. Корабль ворочался во льдах, переваливался с боку на бок. Душа, чего же тебе не хватало! Твоя еда – не земная. Твои пирожки из снегов и тумана.

Мелко хихикал на койке Мелкашка. Политический глядел в окно. Мелко, быстро крестился, встав с койки и глядя на них обоих, Беньямин, и Люба отшатнулась от синего огня его старых, виды видевших глаз без дна.

– На здоровье, – сказала Люба пьяным, плывущим голосом – и вышла, а может, это ей показалось, что она вышла, а на самом деле она так и осталась в палате, осталась рядом с его койкой стоять, безотрывно глядеть на него, и пусть сердце обрывается и летит, куда хочет, это уже все равно, она же здесь, она больше никуда не уйдет, и это страшно; и это навсегда.

А в ординаторской топталась тощая Кочерга. Она, разглядывая себя, танцевала перед старым битым зеркалом, косо висящим напротив шкафа для одежды. Зеркало отражало уродку: крупный выпуклый лоб, треугольные длинное лицо, лошадиная челюсть, тяжелый, исподлобья взгляд черных глаз с желтыми, как бледные желтки, белками. Сутулая худая спина. Колени точно как две кочерги. А носила платья вызывающе короткие, будто кичилась худыми, узловатыми, как сосновые корни, ногами. На высоченных каблуках по больнице бегала; ноги заплетались, а модных «лодочек» не снимала. Однажды на кафеле в раздатке, дегустируя обед, растянулась; думали, лонную кость сломала. Обошлось.

Дверь скрипнула. Тощая подняла плечи. Не обернулась. В зеркале видела, кто пришел.

Перевернутую пирамиду лица прорезала улыбка. Желтые лошадиные зубы блестели в тусклом свете казенного плафона.

– Ой, Любка! Че-то ты долго. С кем лясы точила? Тебя что, Зайцев поймал? И запилил тебя, березоньку белую?

Осеклась. Почувствовала.

Вот теперь обернулась.

Подскочила, подругу за руку взяла. Прижималась боком. Клеилась.

Дышала тяжело. Грелась. Любка, большая грелка. У больных энергию берет, а ей, ей одной отдает. Продела руку Любе под локоть. И локоть горячий; а грудь там ведь тоже горячая, под снегом халата, под метелью сорочки?

Ластилась. Умильно в глаза заглядывала. В ординаторской никого. Какие странные ухватки! Люба провела ладонью по впалой щеке Тощей.

– Нет. Не Зайцев никакой.

– У тебя лапа такая горячая. Обжигает.

Тощая схватила руку Любы и прижала ладонью к своей щеке.

– Ну что ты, Тася.

Люба обхватила ее лицо большой теплой рукой. Держала в руке, как елочную игрушку. Твердое, остроугольное, деревянное лицо таяло, мягчело под жаром ладони.

Люба заглядывала подруге в глаза. Слишком уж они горели, искали ее глаз. Слишком близко гнулось, ломалось жилистое тело. А душа? Какая у Тощей душа?

Только она знает.

– А что ты такая жаркая? Печка моя…

Люба рассмеялась. Оборвала смех. К горлу подступило сердце, билось так громко, что перекрыло плотиной дыхание.

– Пирожки отнесла. Одному человеку.

– Ревную! Никому нельзя никакие пирожки! Только мне!

Закинула руки Любе за шею. Щекотала ей щеку волосами.

Ну это уже ни в какие рамки. Тася, что ты творишь! Я ничего не творю. Пусти-ка меня. Не выдумывай. Ты моя лисочка. Ты моя пышечка! Таська, а ну-ка брось! Брось, а то уронишь. Да ты хулиганка! Я просто твоя начинка. А ты мой пирожок.

Люба опомнилась, отпрянула и ударила Тощую по рукам. То ли шутя, то ли всерьез. Что за фокусы! Прерывисто дышала. Перед глазами еще стояло лицо Беса. Живот и грудь еще помнили его безумные губы. А тут Тощая с ее нежностями. Женщина с женщиной! Про такое, правда, еще великий сексолог Форель писал. Она помнит. К зачету по анатомии готовились – читали. Из-под полы. Форель тогда был запрещен. И сейчас – запрещен.

Все запрещено. Больных любить тоже запрещено, ты, врач, знаешь об этом?

– Что дерешься!

Тощая следила, как поднимается пышная, огромная грудь Любы.

Люба отвернулась. Заправляла русый пучок под шапку.

– Правда ревнуешь?

– Правда. Ты моя душечка. И я тебя никому не отдам.

– Брось, Таська, эти вытребеньки. Я-то тебя люблю без вытребенек.

Люба стояла к ней спиной, поправляла волосы, и голос ее был чист и ясен.

Тощая подошла к столу, уставленному полными и пустыми Любиными баночками.

– Хочешь, я соберу? В сумку?

Люба кивнула. У нее ослабли руки. Она хотела тут же, немедленно вернуться в десятую палату. Обнять его, крепко-крепко. И не отпускать больше.

Банки звенели. Ложки брякали. Тощая застегнула «молнию» Любиной сумки. Большой и пухлой, как Люба. Подняла голову. Выстрелила в Любу глазами.

– Я знаю. Ты влюбилась. Не отрицай.

Люба онемела.

Ни слова. Даже ей. Никому. Иначе они все соберутся, изловят и сами положат ее сюда.

И больше не выпустят никогда.

Молчи. Под пыткой, под огнем. Никто не должен знать. Никто.

А если она… догадалась…

– Ерунда какая!

Сделала усилие быть веселой, шутливой.

– Да, да! Втрескалась! Ну я ему покажу! Он у меня попляшет! Мою драгоценненькую Любашеньку – у меня – на глазах – отбивать!

– Тася, замолчи…

– Молчать?! Да я ему сама все прямо в рожу прокричу! Не то что смолчу! Ах он волчара! Ах он жук! Да, да, жук настоящий! Не вздумай за него выйти! Я тебя задушу вот этими руками! А потом и его задушу! Гад такой!