Читать книгу - "Безумие - Елена Крюкова"

– Да. Котята и щенки. Мы возимся и играем. И мы не делаем дело. Психиатрия – это такая игра. Игра, Сур, знаете с чем?

Прежде чем слово вылетело, Сур уже поймал его.

– Со смертью.

Молчали оба.

Оба все поняли.

Обоим страшно стало.

Чтобы не было страшно – засмеялись.

Но то был уже не чистый и веселый, дружеский – натужный, недужный, ненужный смех.

Как эта больная появилась в курилке? Втекла, просочилась. Жалобно глядела на одного, на другого. Запахивала халат на груди.

– Доктора. Здравствуйте.

– Здравствуй, Касьянова. Что надо?

– Доктор Сур, вы зачем так на нее…

– Дайте покурить. Ну дайте. Христом-богом прошу.

– Христом-богом? А не Вэ И Лениным?

– Одну сигаретку.

– Ну ладно. Так и быть. Одну. Но никому не говори.

– Спасибо!

Рука женщины дрожала. Черные, прочерченные белилами космы свешивались рваными рыбачьими сетями. Сур щелкнул зажигалкой. Она прикурила.

Стояла рядом с ними и смолила, и наслаждалась. Закрывала от счастья глаза.

Запускаев глядел на ее грудь, а делал вид, что на сигарету.

– Волосы подожжешь, Касьянова.

– Не подожгу.

Красный огонек ходил от груди к губам, от губ – к жестяной урне.

Выкурила сигарету и молча ушла.

Ян Боланд низко склонился перед профессором Зайцевым: слуга в поклоне перед господином. Распахнул дверь, элегантно и заботливо.

– Проходите, Лев Николаевич. Все для вас.

Вошли в кабинет. Над письменным столом висел портрет радостного, воодушевленного Ленина с остренькой монгольской бородкой; Ленин мечтательно глядел вдаль, видя там сверкающие дворцы близкого коммунизма. Над холодильником поблескивал под стеклом портрет Никиты Сергеевича Хрущева. Хрущев глядел из-под пыльного стекла тоскливо, круглыми бессмысленными глазами, как толстый сом из-за стекла аквариума.

«Мания величия. Параноидальный бред беспредельной власти. Эйфорическое навязчивое состояние с частыми прорывами в публичную истерию».

Поставив диагноз Первому секретарю ЦК партии, Боланд столь же вежливо отодвинул от стола кресло, чтобы главный врач Первой психиатрической больницы города Горького, профессор Зайцев, мог удобно сесть, отдохнуть, расслабиться.

Зайцев сел. Сдвинул шапочку на затылок. Скудная белая бороденка растрепалась, будто бы старик скакал на коне, и седой пучок на подбородке раздуло резким ветром. Глаза чуть раскосы; скулы торчат, не хуже чем у Ильича. Все мы монголы. Мы, кочевники, только притворяемся оседлыми докторишками.

А у больных мысли и так кочуют. И души их кочуют; и сердца странствуют.

А мы их – взаперти; а мы их – в застенок! Нехорошо. Вольному воля, спасенному рай.

– Чайку, Лев Николаич?

– Будьте так милы, Ян Фридрихович.

Боланд, как заправский официант, поставил чайник на красную спираль плитки, заварил краснокирпичный цейлонский, густо и бодро пахнущий чай. Налил в граненые, стоящие в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, стаканы: в таких на рынке бабы продавали летом вишню и землянику. Извлек из холодильника и аккуратно нарезал желтобрюхий лимон. Изящно бросил кружок лимона в один стакан, в другой. Поискал глазами сахар.

– Сахарница на столе, коллега, не трудитесь.

Боланд беззвучно поставил чай на стекло стола. Под стеклом лежали разные бумаги: календарь с обведенными красными кружками числами, пара рецептов, синий больничный лист без печатей, ненадписанный конверт, старый приказ по больнице, и фотографии.

Боланд на фотографии косился. Пытался рассмотреть. Два ребенка в матросках, непонятно, мальчики или девочки. И, кажется, женщина; старая или молодая, не разберешь. Зайцев закрыл снимки локтем. Рукав халата задрался, сверкнули круглые командирские часы.

– Превосходный чай! Это вы где купили? Не в гастрономе на Свердловке?

– О, коллега! Это мне с настоящего Цейлона мой друг привез! Тут подделки никакой! Веником не пахнет!

– Хорошие у вас друзья.

– А вот и конфетки. Угощайтесь.

Профессор Зайцев вытащил из ящика стола коробку конфет, раскрыл ее.

– «Столичные». Там внутри ром с сахаром. Или коньяк, кто их разберет.

– Да водка обычная.

Прихлебывали горячий чай громко, длинно. Наслаждались.

Только доктор Боланд мог так спокойно распивать чаи в кабинете главного.

«Я допущен в святая святых. Я обласкан. Я смел и напорист. Сейчас или никогда».

Боланд отодвинул от губ стакан, держал за мельхиоровое ушко вагонный подстаканник.

– Лев Николаевич! Я могу вас попросить об одном одолжении?

– Да, коллега, разумеется.

«О этот тонный старинный стиль. Как он утомителен. Как длинен и лжив».

Подстаканник чуть заметно дрогнул. Чай блеснул густым оранжевым янтарем.

– Дайте мне почитать вашу рукопись о бреде. Вашу книгу.

Забросил водочную конфету в рот. Жевал. Закрыл глаза.

«Плевать на него. Все равно откажет. Они все, старики, трясутся над своими каракулями. У него хороший почерк. Удобно читать. Попытка не пытка».

Раздался хлопок. Боланд глаза открыл. Зайцев ладонью, будто мухобойкой, резко шлепнул об стол.

– Книгу, говорите.

«Отказывай скорее, чучело!»

– И вы уверены, что там все поймете?

Внезапно старик улыбнулся. Лицо высветилось изнутри и все вспыхнуло и заиграло. Будто северным сиянием располосованное, мерцало светом и тенью, розовыми лучами румянца, будто с мороза, и смертной последней бледности. Какая улыбка! Вместе радость и горечь. И понимание. И насмешка. Над коллегой. Над врачами. Над больными. Над просьбой. Над самим собой.

– Я уверен.

Едва владея собой, Боланд отхлебнул чай и обжег себе рот.

«Проклятый старикан. Смеется надо мной!»

– Ну раз так уверены…

С кряхтением наклонился. Снежная бороденка задрожала. Долго копался в выдвинутом ящике. Папки, бумаги, ленты, завязки. Под грудой макулатуры на выброс – зеленые крокодиловые корочки, меж ними – стопка бумаг. Ого, на вес тяжелее утюга! Зайцев положил крокодиловую папку на стекло стола. Боланду почудилось: столешница провисла под тяжестью рукописи.

– Труд всей жизни, коллега. Любуйтесь.

Небрежным и отчаянным жестом отпахнул зеленую корочку старой папки. Расплывающейся черной дешевой тушью, купленной на Свердловке в магазине «Канцтовары», на пожелтелой бумаге аккуратно процарапано прописными, пьяно шатающимися буквами: «ПРИРОДА БРЕДА. БРЕДОВЫЕ, НАВЯЗЧИВЫЕ, СВЕРХЦЕННЫЕ ИДЕИ». И чуть ниже, строчными, мелкими как молотый черный перец: «Систематика, семиотика, нозологическая принадлежность».