Читать книгу - "Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин"

— А сегодня, в честь нашего биофизического коллеги, — Виктор отвесил поклон в сторону Твердилова, — поговорим о медико-биологических мифах.

По общему мнению, пенициллин открыл Александер Флеминг. Между тем бедуины Северной Африки уже тысячу лет приготавливают целебную мазь из плесени, которая вырастала на упряжи ослов. А французский военный врач Эрнест Дюшесн еще в конце девятнадцатого века заметил, что арабские конюхи пользуются плесенью с влажных седел, чтобы лечить раны на спинах лошадей. Он назвал эту плесень Pénicillium glaucum и попытался лечить ею от тифа морских свинок, в чем преуспел. Свои результаты Эрнест послал в Институт Пастера, но там остались глухи. Так Дюшесн и умер в безвестности. Его заслуги признали уже после присуждения сэру Александеру Флемингу Нобелевской премии за открытие антибиотического действия пенициллина. А названием своим пенициллин обязан тому, что под микроскопом часть этого грибка, где расположены споры, похожа на кисточки, которыми пользуются художники. По-латыни такая кисть называется penicillum. Отсюда, — поворот к Виталику, — да будет тебе известно, произошло и английское слово pencil.

Виктор медленно завел глаза к потолку, потеребил подбородок и продолжил:

— А с Флемингом связана такая забавная история. Родителем Александера был бедный шотландский крестьянин. Однажды, работая в поле на краю болота, Флеминг-отец услышал крики о помощи. Надо сказать, болота в тех местах страшные, почище девонширских, описанных, как вы знаете, сэром Артуром Конаном Дойлом в «Собаке Баскервилей». Флеминг, человек сострадательный, поспешил на зов и увидел юношу, который до пояса ушел в черную жижу и отчаянно пытался освободиться. Но, как это бывает на болоте, погружался в трясину все глубже и глубже… Флеминг не растерялся. Он бегом вернулся на поле, схватил веревку и помчался обратно. Юноша к этому времени уже погрузился до плеч. И вот с огромным трудом, сдирая ладони в кровь, Флеминг все-таки вытащил парня.

А на следующий день к дому Флеминга подкатил богатый экипаж. Важный господин постучал в дверь и представился отцом спасенного юноши.

— Ваш благородный поступок не может остаться без вознаграждения, — сказал он. — Я хотел бы… — И он извлек из кармана портмоне.

— Простите меня, милорд, но я не могу принять эти деньги. Спасение ближнего — наш долг перед Всевышним.

В это время в комнату вошел молодой человек и поклонился гостю.

— Это Александер, мой сын и помощник, — сказал крестьянин.

— Что ж, я вижу, вы человек бескорыстный. Раз уж вы не хотите взять деньги, позвольте мне принять участие в судьбе вашего сына. Я помогу ему получить хорошее образование, и, если он унаследовал черты своего отца, когда-нибудь мы оба будем им гордиться.

Гость так и поступил.

Сын Флеминга усердно учился в престижных частных школах и в конце концов окончил Лондонскую медицинскую школу при больнице Сент-Мэри-абботс. Он обнаружил исключительный талант ученого, и имя сэра Александера Флеминга, создателя пенициллина — что, как мы выяснили, не совсем точно, — узнал весь мир.

Прошли годы, и однажды сын покровителя Флеминга, некогда спасенный из болотной трясины, заболел пневмонией в самой тяжелой форме. Однако больной получил нужную дозу пенициллина — и выздоровел. Его спас Флеминг-младший…

А теперь пора назвать имя господина, который пришел к фермеру Флемингу, а потом помог его сыну стать знаменитым ученым: лорд Рэндольф Спенсер-Черчилль. А имя его спасенного на болоте сына — сэр Уинстон Черчилль.

На следующее заседание общества Виталик явился в приподнятом настроении и нарочито ленивым тоном, словно скучая, заявил, что имеет намерение выступить с небольшим сообщением, внеплановой «пятиминуткой». И выступил. И сказал (уж сколько часов он потратил на выяснение этих мелочей — Бог весть), что Александер Флеминг никак не мог быть героем давешнего сюжета хотя бы потому, что его отец, фермер Хью Флеминг, умер, когда ему было только семь лет. И учился Александер в обычной сельской школе, а потом отправился в Лондон, служил в Лондонском шотландском полку, отлично стрелял и плавал, а получив наследство от дяди, поступил в ту самую медицинскую школу при больнице Сент-Мэри-абботс. Никакого участия в его судьбе сэр Рэндольф Черчилль не принимал. А когда Уинстон Черчилль тяжело заболел — случилось это в сорок третьем году в Тунисе, — спас его не Флеминг и не пенициллин, а другой врач с помощью только-только изобретенного сульфапиридина.

И Виталик удовлетворенно прикрыл веки — как бы впал в дрему.

Милейший Леша Баулин, он же Палыч, на заседаниях обычно молчал, но и он по мере сил посодействовал развенчанию мифов — как и можно было ожидать, спортивных. Один его сюжет Виталик запомнил — ведь он был связан с Англией.

— По распространенному мнению, — говорил Леша, — марафонская дистанция, те самые сорок два километра с какими-то там метрами, соответствует расстоянию, которое пробежал грек Фидиппид от Марафона до Афин, чтобы сообщить о победе над персами. А прибежав и доложив, он вроде бы тут же пал мертвым. Переутомился. На самом-то деле все было не так. На первых трех Олимпиадах Нового времени дистанция эта — около сорока двух километров — каждый раз немного менялась. Но в тысяча девятьсот восьмом году игры проводились в Лондоне, причем стартовая линия располагалась напротив окна Виндзорского дворца, из которого наблюдала за происходящим половина королевского семейства, а финиш размещался перед королевской ложей стадиона Уайт-сити, где сидела его вторая половина, и расстояние между королевскими половинками равнялось — в пересчете с миль и ярдов — сорока двум километрам и ста девяноста пяти метрам. С тех пор оно и стало марафонской дистанцией — исключительно ради удобства монаршей семьи.

А Фидиппид, надо сказать, и на самом деле сотворил чудо. Он сбегал из Марафона в Спарту — а это двести сорок шесть километров — попросить помощи в битве с персами, а спартанцы в это время что-то там праздновали, выпивали, пляски плясали и сказали: «Щас некогда. Видишь, мы заняты». Бегун вытер пот и — обратно. Прибежал и рассказал: так, мол, и так, они заняты. Тогда афиняне сами расправились с персами, а Фидиппид, пробежав в общей сложности пятьсот километров, вовсе и не думал умирать.

Что касается Толи Фомина, то темы его сообщений были совершенно непредсказуемы. По-видимому, его интересовало все — неудивительно, что после университета он довольно скоро распрощался с физикой и занялся философией, предмет которой, по распространенному мнению, невозможно описать достаточно строго, а значит, и положить ему границы.

— Думаю, что сапожник Володя со второго этажа нашего дома, Виталик и Алик его хорошо знают, вряд ли читал «Золушку», — так мог начать свою речь будущий философ, — и слава Богу, не то он сильно бы удивился, узнав, что ее башмачки были сделаны из хрусталя. Стал бы кричать, руками размахивать: мол, как так, почему, с какого перепугу стали тачать стеклянную обувь?

А дело было так. Сидит Шарль Перро в своей комнатушке и при тусклом свете свечи, или лучины, или что там у них было по части осветительных устройств, напрягая уставшие глаза, читает средневековую сказку. Старику под семьдесят, башка со вчерашнего трещит: бургундское легло на анжуйское. Буало опять его обругал — нельзя, мол, нарушать законы изящной словесности. А тут еще шрифт такой неразборчивый… Но сюжетец — славный. И стариковской дрожащей рукой он пишет verre вместо vair, стекло вместо беличьего меха. Да, да, там, в старинном манускрипте, Золушка получила чудесные туфельки из нежного беличьего меха. А мы-то думали — с чего это добрая фея наградила трудолюбивую девушку такой неудобной обувкой…