Читать книгу - "Вокруг света - Олег Ермаков"

И в жаркий летний полдень блужданий по ольховым дебрям прозрачный холодный ручей привел меня прямо к большой чаше ледяной воды, все прибывавшей и прибывавшей откуда-то из недр земли. Посреди этого ада слепней, комаров, крапивы, торфа, удушающего марева родник безостановочно действовал, как чудесный водопровод. Таинственная скважина выталкивала литры свежей воды, взвихряя белый песок. Родник был завален черными ветвями и даже целыми стволами. И тем белее выглядели бурунчики песка, вырывавшиеся из илистых глубин повсюду. Вверху на поле бросили пахать и сеять, и повсюду пробивались березки. Слева, над оврагом, росли старые березы и осины, черемуха, малина. Удобное место для лагеря. И никаких дорог и тропинок к роднику. Мой родник.

Правда, чуть позже я нашел кое-какие знаки бывших хозяев. Вокруг ствола ольхи была повязана полуистлевшая тряпка. И в самом роднике оказались дряхлые бревна сруба. Ну да, ведь поблизости, в Воскресенском лесу, когда-то стояла деревня. В тот же день я начал расчистку родника. Выдергивал гнилые сучья, так что вскоре рядом громоздился целый ворох этого старья. Это была и какая-то духовная хирургия. Мои помыслы и чувства делались яснее и здоровее. И тело обретало крепость.

К вечеру я знал, зачем странствовать.

Город – это царство времени. Там много часов. И самое движение в городе наводит на мысль о механизмах часов, предметы и люди – как колесики этих механизмов. Город – это гигантские часы. Горожанин – невольник времени. Сколько всего сиюминутного: газеты, афиши, песенки, желания.

Местность – это торжество пространства. Здесь некуда спешить и можно двигаться в любом направлении. Пространство дает чувство свободы.

Город можно рассматривать как попытку строительства иного, умного пространства, духовного, своего рода ноосферы.

Но и странник надеется обрести в пространстве чудесное место, настоящее духовное место. В его сознании не угас реликтовый свет духовной географии.

Странник пребывает в особом состоянии приближения. Во-первых, приближения к самому себе. Никто и ничто не мешает слышать себя. И вдруг понять, что ты – скучнейший человек на свете, если в одиночестве одолеет скука. И глупейший человек, если без чужих книжек не можешь составить мысль, две мысли… и выдохся.

Во-вторых, уходя от людей, родных, друзей и просто знакомых, на самом деле и к ним приближаешься, лучше их видишь, полнее. И внезапно вся фальшь отношений с кем-то из них здесь открывается. И в первые минуты этого откровения отшельник, вскричав: «Так вот оно как!», твердо и радостно решает вытравить фальшь, как какую-нибудь моль. Никаким привычкам и приличиям не давать поблажек! Это моя единственная жизнь, и она должна быть без фальши. Пусть лучше будет грубой и злой.

Вместе с тем любимые лица предстают в преображенном виде, словно бы над ними поколдовала Афина, так что на отшельника даже оторопь находит. И предельно ясно, что главное в твоей жизни – эти лица. Это и есть твое золото, любимые лица.

Странник и отшельник приближается и к миру, подлунному и дневному, исполненному облаков и звезд. Движение облаков и звезд, вод, воздуха, маршруты зверей и птиц – тайная и явная жизнь природы свершается перед ним, захватывает его. И молчание здесь словно пароль.

Можно и так сказать: странник от туриста отличается молчанием.

Все было просто и понятно, как этот огонь, к которому я тянул озябшие руки. По-настоящему согреться смог чаем. Пил обжигающий крепкий чай, слушал, как мяукает капризно родниковая певичка – иволга, а потом выводит мелодию на флейте, следил за низким полетом мышиных истребителей – луней.

Еще позже приготовил гречневую кашу, пошел на родник за коровьим маслом, плескавшимся всего несколько часов назад, будто подсолнечное масло или квас, вытащил холодную банку из песка. Масло окаменело. Надо было выковыривать этот янтарь ножом и бросать в котелок с гречкой, пышущей жаром.

На роднике было проведено много дней и ночей. Я показал его друзьям, и они тоже полюбили это место, весной тонущее в аромате черемух, гремящее соловьями. Друзья, Вова и Ксюша, снимали родник камерой, чтобы потом зимой смотреть в старом городе, как он переливается, дышит, мерцает разноцветными камешками. Они вообще считали, что это лучшее место всего края, и часто ходили туда вдвоем или с дочкой Катей. Вовка нашел неподалеку ржавый плуг и деревянную лопату, и мы сложили находки под черемуховым кустом. В непогоду Вовка шаманил, разгонял лопатой тучи. А я думал, что, может, у Хорта были такие же черты лица. Вообще временами он становится похож на Твардовского. А его мать Надежда Семеновна очень напоминает и сестер, и дочек поэта. В этой местности люди похожи друг на друга. Кстати, и в лице Приставкина есть те же черты. Отец Анатолия Приставкина был родом из-под Белого Холма. Об отцовской родине Приставкин написал хорошую повесть «Белый Холм».

Летом вокруг лагеря по кочкам и буграм воронок рассыпалась крупная земляника. Воронки были от бомб и снарядов, заросшие. Один житель ближайшей деревни на Днепре – Немыкари – говорил мне, что его тетка с деревенскими собирали здесь раненых, но таких было немного, а вот мертвые – всюду. От Днепра до Воскресенска шла линия обороны. В Воскресенском лесу и в Белкинском сохранились и окопы.

Лежа под березами и слушая птичьи песни, трудно было представить это огненное время, опалившее пространство.

Солдаты, конечно, пили из этого родника, живые, здоровые и умирающие, израненные. Немец ломился всей стальной мощью, русские отступали, цепляясь за землю, но она ускользала из рук. И вот вернулась давно. Отступавшие солдаты ее и вернули.

Начали обихаживать запущенные поля, строить мосты, избы. У Твардовского есть интересный очерк о солдате, потерявшем ногу на фронте, односельчанине Михаиле Худолееве, что на глазах приехавшего сразу после войны в родные места поэта строил себе избу из осины. В общем, один строил, жена лишь изредка помогала, да и у нее была здорова одна рука. Тут и со всеми руками-ногами попробуй что-нибудь возвести, хоть сарай или смастерить будку для собаки или уж просто пристроить полку в угол прихожей, – день будешь пыхтеть, чертыхаться, отпиливая то криво, то слишком мало, то слишком много. А этот бывший водитель машины, таскавшей пушку, строил дом, бревно за бревном клал, доски для потолка сам вытесывал, из инструментов у него был лишь топор.

Так по всем деревням поднимались избы, где быстрее, где медленнее. В Арефине, в Белкине, в Воскресенске.

…И снова все то же. Читаешь Твардовского, и кажется, что он только вчера здесь и проезжал: «Лучше ехать дремучим лесом, веселее, чем этой пустыней непролазного волчьего мелколесья с редкими и печальными приметами бывшего человеческого жилья. Там выглянет из зарослей груда обожженной глины – остатки печи из деревенского кирпича-сырца, там – облупившийся, голый и потемневший, как кость, ствол яблони, там вдруг мелькнет маленькое, с неровными краями зеркальце сажалки, а то, глядишь, обозначается старое сельское кладбище, и одиночество тех, что когда-то похоронены на нем, необычайно оттенено окрестным безлюдьем и тишиной».