Читать книгу - "Ланарк: жизнь в четырех книгах - Аласдар Грэй"

Toy вернулся домой, когда уже стемнело.

— Почему задержался? — спросил мистер Toy.

— Шел пешком.

— Тебе разрешили посещать занятия по рисунку с натуры?

— Точно не знаю. Секретарь о многом меня расспрашивал. Он считает, что мне следует поступить на дневное отделение. Я ему сказал, что это невозможно. Он попросил твой рабочий телефон.

Toy говорил нарочито равнодушным голосом.

— Так-так, — отозвался мистер Toy.

Ужинали они молча.

На следующий день мистер Toy пришел домой раньше обычного, слегка запыхавшись. Усевшись напротив Toy у камина, он сказал:

— Он мне позвонил утром — я имею в виду, этот секретарь, Пил. Спрашивал, не смогу ли я к нему зайти поговорить. Я поделился с Джо Маквином, и Джо сказал: «Дункан, после обеда ты свободен». Вот я и пошел и повидался с этим Пилом. — Мистер Toy извлек из кармана трубку и кисет и принялся набивать трубку табаком. — Похоже, ты произвел на него впечатление. Говорит, твои работы необычайно хороши. Добавил, что начальство художественной школы крайне редко уговаривает кого-нибудь к ним поступить. За последние десять лет; это произошло лишь однажды. Сказал, что директор того же мнения: став библиотекарем, ты растратишь себя впустую — и что ты можешь рассчитывать на грант от муниципалитета в сумме ста пятидесяти фунтов в год. Я ответил: «Мистер Пил, в искусстве я ничего не понимаю. Работы сына оценить не в состоянии. Но могу поручиться за его искренность и вполне полагаюсь на ваше суждение специалиста относительно его способностей. Однако скажите мне одно: какие перед ним откроются перспективы после окончания вашего четырехлетнего курса?» Он помялся с ответом, потом сказал, что с твоим талантом есть хороший шанс получить должность преподавателя в художественной школе. «Учтите, мистер Toy, — продолжил он, — в любом другом месте мальчику везде будет не по себе. Пускай по истечении четырех лет он сам решит, что ему делать. Не подталкивайте его сейчас к будущему, которое он сразу возненавидит». Я ответил, что подумаю как следует и назавтра обо всем ему сообщу. Из художественной школы я отправился прямиком в Уайтхилл к твоему директору. И знаешь, что выяснилось? Оказывается, Пил уже переговорил с ним по телефону. И мистер Макьюэн сказал мне: «Мистер Toy, у этого человека гораздо больше оснований для того, чтобы решать будущее Дункана, чем у нас с вами». Поэтому я позвонил в художественную школу и сказал, что ты можешь к ним поступить.

— Спасибо, — сказал Toy и вышел из комнаты.

Через минуту мистер Toy заглянул к нему в переднюю спальню и увидел, что сын стоит у постели на коленях, зарывшись лицом в одеяло. Приглушенные рыдания судорожно сотрясали его спину.

— Что стряслось, Дункан? — встревожился мистер Toy. — Ты не хочешь посещать художественную школу? Не рад?

— Наоборот. Очень.

— Тогда чего разревелся?

Toy встал и обтер лицо носовым платком:

— Не знаю. Может, от облегчения.

Мистер Toy шутливо потыкал сына кулаком в подбородок:

— Выше нос! А если не станешь вторым Пикассо, смотри у меня — башку прошибу!

Жарким днем Toy и Коултер шли по лесной тропинке, пронизанной жилками корней и испещренной веснушками солнечного света. В зеленой гуще над их головами перекликались птицы. Коултер рассказывал о своей работе:

— В новинку поначалу было не так уж и плохо. По-другому, чем в школе, и потом, тебе платят, чувствуешь себя мужчиной: вскакиваешь в семь, натягиваешь шмотки и покуриваешь первую за день сигаретку, пока мать готовит тебе завтрак, потом припустишь к трамваю с пакетиком сэндвичей, сидишь в комбинезоне бок о бок с другими работягами, толпой входишь в ворота точно вовремя — и в машинный цех: «Привет! Привет, явился не запылился!» — «Опять, так его растак!» — и со всех сторон лязг, грохот, и чувство опасности…

— Опасности?

— Еще какой! Ты колотишь по какой-нибудь железяке, а народ вокруг тебя ни с того ни с сего начинает орать. В чем дело, кому они орут на этот раз? Крики все громче, и ты вдруг соображаешь: «Господи, уж не мне ли?» Оборачиваешься, глядь, а у тебя над макушкой со стрелы подъемного крана нависла десятитонная чугунная чушка.

— Ужас! А что, мер предосторожности разве не принимают?

— Полагается посреди цеха держать проход свободным, но у Макхаргза это не так-то просто. — Коултер хмыкнул. — На днях произошла жуткая вещь. Этот парень следил за тем, как крановщик опускает стальную балку: то есть он стоял внизу и показывал руками, куда ее направлять (в таком грохоте не докричишься) — ниже, ниже, чуточку левее, так, хорошо, теперь опускай. Самое забавное, что он, не спуская глаз с крановщика, совсем не заметил, что в последний момент направил балку прямиком себе на ногу. Завизжал как резаный — будто певичка сопрано, взявшая самую верхнюю ноту. Глядим на него — и не можем понять, что, собственно, случилось. Стоит, как и раньше, вместе с нами, только вот ногу у него придавило балкой. Он и упасть-то даже не мог!

Toy, поперхнувшись потрясенным смешком, сказал:

— Знаешь ли, это, конечно, очень забавно, однако…

— Ага. Но чувство счастья оттого, что ты — мужчина, держится в тебе, может, с неделю, а потом снова наступает понедельник — и тебе в голову вдруг ударяет мысль. По правде говоря, она зрела в тебе еще и в воскресенье, но по-настоящему она ударяет в голову в понедельник: мне надо идти туда-то и снова делать то-то, вставать тогда-то, сидеть в таком-то трамвае, в том же комбинезоне, посасывать окурок, точно в определенный час толпиться у ворот. «Привет, явился не запылился!» — «Опять, так его растак!» — и снова в машинный цех. Тебе становится ясно, что большую часть жизни ты проводишь там — ну, может, за исключением постели. Это похуже школы. К школе тебя принудили: ты был всего-навсего мальчишкой, относиться к ней всерьез не стоило, можно было денек и прогулять, если мамочка раздобрится и напишет записку. Но к машиностроению меня никто не принуждал — я сам его выбрал. И я теперь мужчина. Должен относиться к делу всерьез, должен тащить на себе воз. — Коултер помолчал. — Но учти, это чувство быстро проходит. Ты перестаешь думать. Жизнь превращается в привычку. Встаешь, одеваешься, завтракаешь, идешь на работу, делаешь то-то и то-то автоматически — и не думаешь ни о чем, кроме конверта с жалованьем по пятницам и субботней попойки. Живется легко, если ты робот. Потом что-то случается — и ты задумываешься снова. Помнишь визит королевской семьи на прошлой неделе?

— Помню.

— Так вот, позади завода проходит железнодорожная линия, королевский поезд должен был проехать по ней в три часа дня, и у всех рабочих было время, чтобы на него поглядеть. Показывается состав, а все мы — четыреста или пятьсот человек — выстроились в ряд в наших замасленных комбинезонах. Королева в первом вагоне — чертовски приветлива, изящно машет ручкой; посередине — множество всякого старичья вроде лордов-провостов с цепями на шеях, все нам машут как сумасшедшие, а в хвосте поезда — будто в вагоне осмотрщика путей — посиживает сам герцог в шапчонке яхтсмена. На столике у него бокал с чем-то, он тоже нам помахал, но как-то небрежно. А мы все стоим столбом и пялимся.