Читать книгу - "Сын - Филипп Майер"

Вакерос и мексиканцы почтительно держались в отдалении, говорили тихо, а вот городские – все в тяжелых ботинках и стокмановских шляпах – громко топали и галдели, как близкие родственники. У нее закружилась голова. Полковник не выносил таких типов. Вот бы сейчас появился кто-нибудь из его старых друзей – они все еще бывали здесь иногда – и ради памяти Полковника разрядил кольт в потолок, изгоняя всю эту нечисть из дома.

Но и это пустые фантазии. Настоящие ковбои, даже старые, не любят шумных сборищ, ведут себя скромно и вежливо, и большинство из них даже не решится открыто посмотреть в глаза этим новым людям, этим горожанам.

Джонас на похороны не успел, но все-таки вернулся из Германии, где наконец-то заканчивалась война. Она чуть не задушила его, обнимая; не знала, чего ждать – отсутствующего взгляда, глубоких шрамов, хромоты, – но брат выглядел здоровым, бодрым и шагал вполне уверенно.

Едва войдя в дом, где эхо гулко прокатилось по гостиной – каменные стены, тридцатифутовые потолки, – он объявил:

– Мы должны, черт побери, вытащить тебя отсюда. Здесь ты не сможешь нормально жить. Война закончится через несколько недель, я подыщу тебе работу в Берлине. Машинисткой или кем-нибудь в этом роде, и мы могли бы жить вместе.

Она не знала, что сказать. Идея привлекательная, но совсем неправильная – она не собиралась быть машинисткой. Это брату нужно вернуться домой, а не ей – бежать в другую страну.

– Черт, – радовался он, – у нас есть деньги. Да тебе вообще не нужно работать, просто наслаждайся жизнью.

– Как там на войне?

Он пожал плечами.

– Ты, должно быть, видел жуткие вещи?

– Не страшнее, чем остальные.

Она хотела спросить, убивал ли он, видел ли убитых, но Джонас, видимо предугадав следующие вопросы, резко встал и отошел в другой конец комнаты, разглядывая старые гравюры на стенах и мраморные статуэтки. Покачал головой, взял в руки пару вещиц, рассматривая внимательнее, поставил на место.

– Хочешь перекусить? – спросила она.

– Давай лучше сходим на кладбище. Я приехал ненадолго.

Прозвучало глупо – он добирался сюда целую неделю, – но Джинни решила не обращать внимания на последнюю фразу, подумав, что брат не совсем в себе.

– Поедем на машине или верхом?

– Давай верхом, я четыре года не сидел в седле.

За ужином, который он теперь называл обедом, Джонас спросил с поразившей ее прямотой:

– Тебе нравится кто-нибудь из здешних мужчин?

Нет. Вообще-то год назад был тут один вакеро, не такой симпатичный, как прочие; они целовались за коралями, а потом лежали вместе у источника в старой усадьбе Гарсия. Он был чересчур настойчив и поспешен – не многие мужчины сейчас так откровенно демонстрируют свои намерения, – но позже, вечером, прокручивая в памяти весь эпизод, она пожалела, что остановила его руки. Такого случая долго может не представиться, и потому несколько дней спустя, когда они договорились о следующем свидании, она сунула в карман платья древний презерватив, найденный, разумеется, в комнате Клинта.

Она ждала час, два, в одиночестве лежа в мягкой траве под деревьями. Вакеро так и не появился. Ничего удивительного: друзья молодого человека, боявшиеся потерять работу, боявшиеся ее отца, отговорили парня. Она рыдала несколько дней: даже для этого типа, которого она считала (вполне снобистски, как понимала сейчас) не ровней себе, она была недостаточно хороша, а ведь казалась себе наградой для мужчины – миниатюрная блондинка, пусть и не с самыми выдающимися формами, но определенно с женственной изящной фигурой; курносый прежде нос выпрямился, глаза стали больше. При выгодном освещении она и вовсе выглядела красоткой. Большую часть дня, впрочем, она была просто хорошенькой, выше среднего, и даже если в Карризо у нее есть соперница-мексиканка, та уж точно не настолько богата.

И тем не менее… Ей уже почти двадцать, пора жить самостоятельно, флиртовать с поклонниками, которых до сих пор не видно, если не считать нескольких городских парней, которым, возможно, казалось, что они за ней ухаживают, но по ее мнению – вовсе нет. Она не думала о себе как о богатой наследнице, но знала, что у прочих людей другое мнение; она не верила никому из местных белых, те относились к ней неискренне. Вакерос – другое дело, не в их интересах губить ее репутацию, но, вероятно, они не доверяли ей, или не уважали ее, или просто чувствовали ее отчаяние.

А Джонас – она едва узнавала его. Лицо округлилось, как и фигура; в нем не осталось ничего мальчишеского. Говорил слишком быстро, как северянин, то и дело чертыхался, как северянин; выглядел абсолютно уверенным в себе. За ужином он пил виски, и беспрерывно болтал, и разжег в камине слишком большой огонь – отец считал это расточительством. Но когда они наконец решили укладываться спать, Джонас отказался ночевать в своей старой комнате – демонстративно, подумала она – и притащил одеяло на диван у камина. Сидя в ночной рубашке на краешке кровати у себя в спальне, она размышляла о том, что в случае разорения семьи ответственность ляжет на нее. Джонас занят только собой – ему дела нет до дома и наследства. Впрочем, ему почти ничего и не достанется. Наверное, его обидела финальная выходка отца, но половина нефтеразработок все же его, и в конечном итоге это значило для брата гораздо больше, чем земля.

Завтракали они в гостиной, где можно было послушать радио.

– Ты останешься, пока война окончательно не прекратится?

Он помотал головой, показывая на радио:

– Помню, папа всегда выключал эту штуку, когда выступал Рузвельт.

Неужели ей все время придется вступаться за отца? Вплоть до отъезда? Жизнь показала, что до конца дней.

– С началом войны он его не выключал, – возразила Джинни. – А в день высадки в Нормандии дал всем выходной, и мы все вместе сидели здесь и слушали новости, папа достал большую карту и показывал, где дивизия Пола, восемьдесят вторая воздушно-десантная, которая там высаживалась, а где располагается дивизия Джонаса. И ставил отметки на карте, чтобы всем было видно и понятно. Он очень гордился вами.

– Ну, он несколько ошибался, потому что я участвовал в десанте только на следующий день. А Пол вообще не высаживался, он прыгал с парашютом прямо в гущу немцев.

– Я, конечно, могу забыть все подробности, – призналась она.

– Помнишь, как он говорил, что избрание Рузвельта означает конец американской демократии? А Пыльная Чаша[94]– это проделки коммунистов? – Джонас недоуменно качнул головой. – Не представляю, как у него получились такие дети, как мы.

– Он был неплохим человеком. – Она не помнила брата таким равнодушным, но, вероятно, прежде она совсем его не знала. Джинни устало прикрыла глаза.

– Он все твердил, что мы живем на Границе, – продолжал Джонас. – С большой буквы «Г». Я говорил, что граница закрылась задолго до его рождения, а он читал мне нотации о традиции, которую мы обязаны хранить. Я пытался объяснить, что нет никакой традиции, что не может быть традиции у явления, существовавшего всего пару десятков лет. Без толку… Не знаю, во что превратится со временем это место, но прямо сейчас я вообще не вижу в нем смысла. Культурной жизни никакой по причине слабой заселенности, но и дикой природы не осталось. Просто глухая провинция, деревня.