Читать книгу - "Собрание сочинений в 9 тт. Том 2 - Уильям Фолкнер"

обедать, — говорю. — Конечно, если сейчас она себя чувствует хуже, делать нечего. Но тем, кто меня помоложе, придется потреблять купленные мной продукты за общим столом. Позовешь меня, когда ужин будет подан, — говорю и продолжаю читать газету. Слышу, как Дилси наверх взбирается, волоча ноги, кряхтит, охает, как будто лестница отвесная и каждая ступенька вышиной в три фута. Слышу голос ее у матушкиной двери, потом у Квентининой — та заперлась, должно быть, — потом обратно к матушке заковыляла, и матушка сама пошла, зовет Квентину. Теперь спускаются. Читаю газету.

Дилси снова стала на пороге.

— Ну идите же, — говорит, — пока нового неподобства не выдумали. Раскуролесились сегодня.

Вошел в столовую. Квентина сидит, опустив голову. Опять уже накрасилась. А нос белеет, как фарфоровый изолятор.

— Приятно, что вы чувствуете себя в состоянии сойти к столу, — говорю матушке.

— Я рада угодить тебе хоть этой малостью, — говорит. — Как бы плохо я себя ни чувствовала. Я ведь знаю, что после целодневного труда человеку хочется поужинать в кругу семьи. Я уж стараюсь угождать. Если бы только вы с Квентиной были в лучших отношениях. Мне бы тогда легче было.

— У нас с ней отношения нормальные, — говорю. — Я же не против, пускай хоть весь день у себя дуется там запершись. Но завтракать, обедать и ужинать попрошу к столу. Я понимаю, что я чересчур многого от нее требую, но такой порядок в моем доме. В вашем то есть.

— Дом твой, — говорит матушка. — Глава дома теперь ты ведь.

Квентина так и сидит, опустив голову. Я распределил жаркое по тарелкам, принялась за еду.

— Как там у тебя — хороший кусок мяса? — говорю. — Если нет, то я получше выберу.

Молчит.

— Я спрашиваю, хороший кусок мяса достался тебе? — говорю.

— Что? — говорит. — Да. Хороший.

— Может, еще риса положить? — говорю.

— Не надо, — говорит.

— А то добавлю, — говорю.

— Я больше не хочу, — говорит.

— Не за что, — говорю. — На здоровье.

— Ну, как голова? — опрашивает матушка.

— Какая голова? — говорю.

— Я боялась, что у тебя начинается приступ мигрени, — говорит. — Когда ты днем приезжал.

— А-а, — говорю. — Нет, раздумала болеть. Не до головы мне было, дел было по горло в магазине.

— Потому-то ты и приехал позже обычного? — спрашивает матушка. Тут, замечаю, Квентина навострила уши. Наблюдаю за ней. По-прежнему ножом и вилкой действует, но глазами — шнырь на меня и тут же обратно в тарелку.

— Да нет, — говорю. — Я днем, часа в три, дал свою машину одному человеку, пришлось ждать, пока он вернется. — И ем себе дальше.

— А кто он такой? — спрашивает матушка.

— Да из этих артистов, — говорю. — Там муж его сестры, что ли, укатил за город со здешней одной, а он за ними вдогонку.

У Квентины нож и вилка замерли, но жует.

— Напрасно ты вот так даешь свою машину, — говорит матушка. — Слишком уж ты безотказный. Я сама только ведь в экстренных случаях беру ее у тебя.

— Я и то начал было подумывать, — говорю. — Но он вернулся, все в порядке. Нашел, говорит, что искал.

— А кто эта женщина? — спрашивает матушка.

— Я вам потом скажу, — говорю. — Эти вещи не для девичьего слуха.

Квентина перестала есть. Только воды отопьет и сидит, крошит печенье пальцами, уткнувшись в свою тарелку.

— Да уж, — говорит матушка. — Затворницам вроде меня трудно себе даже и представить, что творится в этом городе.

— Да, — говорю. — Это точно.

— Моя жизнь так далека была от всего такого, — говорит матушка. — Слава богу, я прожила ее в неведении всех этих мерзостей. Не знаю и знать не хочу. Не похожа я на большинство женщин.

Молчу, ем. Квентина сидит, крошит печенье. Дождалась, пока я кончил, потом:

— Теперь можно мне уйти к себе? — не подымая глаз.

— Чего? — говорю. — Ах, пожалуйста. Тебе ведь после нас не убирать посуду.

Подняла на меня глаза. Печенье уже докрошила все, но пальцы еще двигаются, крошат, а глаза прямо как у загнанной в угол крысы, и вдруг начала кусать себе губы, будто в этой помаде и правда свинец ядовитый.

— Бабушка, — говорит. — Бабушка…

— Хочешь еще поесть чего-нибудь? — говорю.

— Зачем он со мной так, бабушка? — говорит. — Я же ничего ему не сделала.

— Я хочу, чтобы вы были в хороших отношениях, — говорит матушка. — Из всей семьи остались вы одни, и я так бы хотела, чтобы вы не ссорились.

— Это он виноват, — говорит. — Он мне жить не дает, это из-за него я. Если он не хочет меня здесь, почему ж не отпускает меня к…

— Достаточно, — говорю. — Ни слова больше.

— Тогда почему он мне жить не дает? — говорит. — Он… он просто…

— Он тебе с младенчества взамен отца дан, — матушка ей. — Мы обе едим его хлеб. Он ли не вправе ждать от тебя послушания?

— Это все из-за него, — говорит. Вскочила со стула. — Это он довел меня. Если бы он хоть только… — смотрит на нас, глаза загнанные, а локтями как-то дергает, к бокам жмет.

— Что — если б хоть только? — спрашиваю.

— Все, что я делаю, все будет из-за вас, — говорит. — Если я плохая, то из-за вас одного. Вы довели меня. Лучше бы я умерла. Лучше б мы все умерли. — И бегом из комнаты. Слышно, как пробежала по лестнице. Хлопнула дверь наверху.

— За все время первые разумные слова сказала, — говорю.

— Она ведь прогуляла сегодня школу, — говорит матушка.

— А откуда вы знаете? — говорю. — В городе, что ли, были?

— Так уж, знаю, — говорит. — Ты бы помягче с ней.

— Для этого мне надо бы видеться с ней не раз в день, — говорю, — а чуточку почаще. Вот вы добейтесь, чтобы она приходила к столу в обед и в ужин. А я тогда ей буду каждый раз давать дополнительный кусок мяса.

— Ты бы мог проявить мягкость в разных других вещах, — говорит.

— Скажем, не обращал бы внимания на ваши просьбы и позволял бы ей прогуливать, да? — говорю.

— Она прогуляла сегодня, — говорит. — Уж я знаю. По ее словам, один мальчик днем повез ее кататься, а ты за ней следом поехал.

— Это каким же способом? — говорю. — Я ведь отдал на весь день машину. Прогуляла она нынче или нет — это дело уже прошлое, — говорю. — Если вам обязательно хочется переживать, попереживайте-ка лучше насчет будущего понедельника.

— Мне так хотелось, чтобы вы с ней были в хороших отношениях, — говорит. — Но ей передались все эти своевольные черты. И даже те, что были в характере у Квентина. Я тогда же подумала — зачем еще давать ей это имя вдобавок ко всему, что и так унаследовано. Временами приходит на ум,