Читать книгу - "Андерсен - Шарль Левински"

Чтобы ещё прочнее убедить Майю, что ей это примерещилось, я демонстрировал своё детское простодушие и был особенно мил по отношению к ней. Иногда без всякой причины бежал к ней, чтобы обнять. Зарывался головой в её колени. Жаль, что она не носит юбки. Тогда было бы интереснее зарываться.

В ответ ей приходилось, естественно, осыпать меня ненужными нежностями, но это можно было стерпеть. Она к этому времени почувствовала себя особо одарённой в обращении с детьми и очень гордилась этим. Когда позвонила из Италии Хелене, ей было сказано: «Можете спокойно задержаться ещё хоть на целую неделю. Я прекрасно нахожу с Йонасом общий язык».

Паскуда.

Правда, свои попытки научить меня первым словам она оставила.

Зато пустила в ход своё новооткрытое чувство материнства, чтобы нет-нет да и заговорить с Федерико – совершенно ненавязчиво, как ей казалось – на тему женитьбы. О том, как было бы хорошо завести своих детей. И что, оказывается, совсем не трудно обращаться с таким маленьким сокровищем, стоит только найти верный тон. Когда, например, вечером она относит меня в кровать, ей достаточно только спеть мне колыбельную – и я тотчас засыпаю.

Поёт она всегда одно и то же, и поёт ужасно. Я никогда терпеть не мог эту «Guten Abend, gut Nacht». Но ведь можно притвориться спящим.

Я охотно изображаю им спокойного малыша. За это они оставляют меня в покое. И не приходят, как это обычно делает Хелене, то и дело в мою комнату, чтобы проверить, всё ли у меня в порядке. И я снова и снова могу спокойно разглядывать мою брошюру. Моё бесценное сокровище.

Очень скоро я уже знал наизусть всё, что там напечатано. Четырнадцать филиалов в одном только Гамбурге.

Я-Андерсен.

184

Старое правило гласит: ошибка не приходит одна. На сей раз со мной случилось нечто действительно плохое, и это совсем не то, что может пройти незамеченным. Мне следовало бы держать себя в руках, но я не справился. Это было сильнее меня.

Дело привлекло к себе такое внимание, что Арно и Хелене вернулись из Италии на день раньше, чем было запланировано. Я испортил им свадебное путешествие.

Они тревожились, потому что не знали, что это вдруг на меня нашло. «Он хотел только поиграть», – пытались они успокоить себя, но и сами не верили этому.

Хелене старается быть со мной особенно нежной, хотя не может вполне скрыть свой страх. Арно, чтобы успокоить самого себя, повторяет: «Он не виноват. Ведь ему нет ещё и двух лет».

Даже если бы мне можно было им объяснить, они бы не поняли.

Того мальчика – его зовут Лукас – уже выписали из больницы. Они говорят, никаких тяжких последствий от этого инцидента не останется. Шрам, конечно, но не более того. Он теперь боится всех детей. Особенно младших.

Я попытался его убить.

Майя несёт вздор о психическом нарушении. «В нём, должно быть, присутствует бездонная ненависть», – вот её буквальные слова.

На сей раз – в виде исключения – она права. В тот момент это была ненависть. Будь нож поострее, ему бы не выжить. С ножом я обращаться умею.

Пройдёт время – они вернутся к повседневности. Уговорят себя, что это был несчастный случай. Федерико меня уже жалеет. «Бедный мальчик, должно быть, ужасно испугался, когда всё кругом было залито кровью».

Я не испугался. А кровь, естественно, была.

Мне жаль воспитательниц в яслях. Из-за этой истории их предприятие, может быть, закроют. Начальство считает непростительной халатностью, что маленький ребёнок имел такой лёгкий доступ к ножу.

Доступ не был лёгким. Выдвижной ящик с ножами был заперт на ключ. От детей. А ключ они держали в кабинете. Кому требовалось работать на кухне, всякий раз должен был брать этот ключ.

И я его взял.

Конечно же это была ошибка. Я сделал себя заметным, а не должен был этого допускать. Как раз теперь, когда вышел на след Андерсена. Я не хочу, чтобы меня устранили из игры до того, как я узнаю о нём больше.

Обо мне.

185

Я лежал на спине, и Лукреция задрала мои ноги вверх. Обе мои лодыжки она обхватывала одной рукой. А другой рукой подтирала мне задницу. Это унизительная процедура, особенно досадная оттого, что она давно уже лишняя. Я уже в состоянии контролировать мой сфинктер, а им всё никак не приходит в голову мысль посадить меня на горшок. Мне приходится ждать, когда они до этого додумаются. Самому открывать такие вещи не подходило бы к моей роли.

На допросах я всегда оставлял людей привязанными к стулу до тех пор, пока они не обделывались. Для многих это нестерпимее, чем побои. Они терпят из последних сил, а когда это всё же происходит, они становятся беспомощны. Может, это высшая справедливость, что теперь это происходит и со мной?

Нет никакой справедливости.

Я лежал, крепко зажав в руке брошюру. Я с ней никогда не расставался. Она всегда была со мной.

И вдруг у пеленального столика рядом со мной возникает этот мальчишка. Ему года четыре, и он кажется мне огромным, хотя из моего лежачего положения я могу видеть только его голову. До этого мне не приходилось с ним сталкиваться. В таком возрасте два года разницы равносильны разнице в ранге между рядовым и штабс-офицером. Он вцепился в мою брошюру, я хотел её удержать, но он вырвал её. Я пытался защититься, но Лукреция не отпускала мои ноги. Она сильнее меня. Все взрослые сильнее меня. Одно это уже делает моё состояние таким неприятным.

«Дай же Лукасу посмотреть твою книжку с картинками», – сказала она. Когда они хотят кого-нибудь уговорить, они делают свои голоса медовыми.

Книжка с картинками.

Он убежал с моим бесценным достоянием, а я ничего не мог поделать.

Я не выношу эту беспомощность.

Когда Лукреция наконец отпустила меня, я сперва не мог его найти. Его не было ни в комнате ползунков, ни в игровой комнате, ни в кабинете, ни на кухне.

Потом я услышал смех в туалете. Нестерпимо счастливый смех.

Они стояли полукругом возле унитаза, он и двое других мальчишек. Все примерно одного возраста. Бросали в унитаз обрывки бумаги и нажимали на рычаг смыва. Громко ликовали, когда обрывки носило по кругу воронки, пока не смывало окончательно. Они исчезали бесследно.

От моей брошюры осталась одна обложка. Она была из более прочного материала, и им не удалось её порвать.

186

Надо сильно постараться, чтобы вывести меня из себя. Я и в работе всегда сохранял хладнокровие. Я ничего не имел против объектов. Ничего личного. У них была своя роль, у меня своя, такова была моя установка.

Но если уж я впадал в ярость, то я действительно впадал в ярость. Это холодная ярость. Она движет мной, но одновременно позволяет мне действовать расчётливо.

Я чувствовал себя вправе.

Я был вправе.