Читать книгу - "Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак"

Бабушка Клара очень разнервничалась. «Нечего тебе там делать!» – заявила она решительно. Когда бабушка Клара чувствует, что она не в силах изменить ситуацию, что не будет так, как ей хотелось бы, например, результаты выборов в США или военные действия израильской армии на Западном берегу, она очень сердится и кидается на всех, а люди вокруг удивляются и не понимают, что с ней стряслось. Только дедушка Солик смеётся так, что его большой живот безудержно прыгает и кажется, что сотрясает весь дом.

Но на этот раз дедушка Солик не смеялся. Он молчал. Он только чуть повёл головой, давая понять, что он не поддерживает маму.

«Это никому не нужно!» – всё повторяла бабушка Клара, её голос полз всё выше и выше, будто понимая, что силы неравны и бой наперёд проигран. Но мама не стала возражать, возвышать голос и бросать слова в пространство. Она сидела на синем диване в бабушкиной гостиной, как школьница, которую отчитали. Через некоторое время мама сказала, что уже поздно и что папа нас ждёт, хотя папа всегда отдыхает в пятницу днём, и иногда, с некоторыми перерывами, его сон затягивается до субботнего утра. Так что не папа послужил причиной нашего внезапного ухода.

Перед тем как Гарика положили в больницу, мы ездили в Иерусалим навестить его. Я тоже ездил. Он был уже очень больным. Когда я увидел его в прихожей, я взглянул на маму. Ужас задержался на её лице только на один миг, но я увидел его. Я сразу же понял, что нельзя, чтобы дядя Гарик догадался по моему лицу, как жутко он выглядит, чтобы не огорчить его или не испугать.

Он очень изменился. Похудел, лицо побледнело, а кожа на нём стала тонкой, иссохла, как папиросная бумага, на которой дедушка писал письма в Россию. Форма его головы тоже изменилась: она растянулась в ширину и стала похожа на тыкву Золушки. Глаза подтянулись к вискам, как при операции подтяжки кожи, но остались всё такими же большими, тёмными и глубокими. Череп был совершенно голым. У него не осталось ни одного волоска.

Дядя Гарик сказал нам, что он получает лечение, что лечение тяжёлое и что после него он очень слабеет. «Но это тоже жизнь», – произнёс он и улыбнулся. Он рассказал нам, что врачи предложили ему новое экспериментальное лекарство. Они сказали, что неизвестно, насколько оно эффективно. «Да, да! Я хочу жил», – произнёс он с ошибкой. Он ещё плохо знал язык.

Он был бодр и полон надежд. Мне кажется, мама, бабушка и я были более подавлены, чем он. Все трое, мы были потрясены и никак не могли оправиться. Новая внешность превратила его в другого, чужого человека! Это был уже не тот Гарик, который нырял, ходил на серфере, плавал со мной между скал и катался на велосипеде.

По дороге обратно из Иерусалима, когда я спросил у мамы, отчего так изменилась форма головы дяди Гарика, она ответила: «Я не знаю, Бобик. Это рак». Бабушка Клара тоже не знала. «Может, дедушка сможет тебе объяснить», – произнесла она задумчиво сиплым голосом.

Теперь дядя Гарик лежал в больнице. Каждый день бабушка Клара говорила по телефону с Кирой, и та рассказывала ей о состоянии его здоровья. Когда бабушка Клара клала трубку, дедушка выходил из своей комнаты, садился на синий диван напротив неё, и она передавала ему слова Киры. Они тихо переговаривались и казались в этот момент равнодушными, как будто обсуждали что-то, к ним самим не имеющее никакого отношения. Они бросали друг другу слова на латыни и непонятные термины по-русски, перекидываясь ими, как мячиком в пинг-понге, быстро, метко, целенаправленно, ничего лишнего. Их разговор был похож на перестукивание азбукой Морзе, точный и экономный, как шифр. Я ничего не понимал, только следил за ними и ждал. Я затруднялся определить по выражению их лиц, улучшилось ли или ухудшилось состояние Гарика. Казалось, оно оставляет желать лучшего, но наверняка я не знал.

Дедушка кивал и сдержанно вздыхал, как доктор, к которому всё время приходят больные, и он должен со всеми говорить одинаково терпеливо, независимо от того, страдают ли они неизлечимой болезнью или у них насморк. Я дотронулся до маминой коленки, она сидела около меня, – мне не терпелось узнать, – но мама сильно толкнула меня локтем в бок, чтобы я оставил её в покое: она тоже не знала.

* * *

И вот теперь мама сидела на табуретке в спальне напротив папы. Ей было тяжело. Она мучилась не только из-за болезни дяди Гарика, но и из-за своей ссоры с бабушкой и дедушкой. Вдруг она перестала их понимать.

Её голова поникла, руки лежали на коленях. Она не плакала, но выглядела такой хрупкой и потерянной. Я хотел подойти к ней и погладить её белые руки с ухоженными ногтями – светлым пятном они выделялись на юбке цвета меди, – но я сообразил, что не должен напоминать ей о себе.

«Может быть, оттого что они старые, близкое присутствие смерти их больше пугает?» – произнёс папа после паузы. Он вдруг совсем проснулся и сосредоточился, будто и не был заспанным и равнодушным только минуту тому назад. «Так или иначе, ты не нуждаешься в их разрешении. Ты поведёшь себя так, как посчитаешь нужным», – добавил он. Он подтянулся в постели и теперь сидел, облокотившись на стену. «Ты же знаешь моё отношение к твоим родителям, я ценю и уважаю их, – продолжал он, – но тут, я бы сказал, есть что-то советское: изгнать смерть из жизни, как будто её не существует».

Услышав папины слова, мама как-то воспрянула духом. Она резко встала с табуретки, почти подпрыгнула и сделала несколько шагов по комнате. Как видно, она пришла к решению. «Так я поеду!» – заключила она.

«Я тоже», – вмешался я. Это был удачный момент. Мама этого не ожидала. Она совсем забыла обо мне. Она смотрела на меня сейчас, будто вдруг открыла для себя моё существование, не понимая, откуда я взялся. Она не знала, что мне ответить. Папа, с характерной для него осторожностью, молчал. Он только немного сморщил лицо и сжал рот. Исходя из этого, я понял, что эту идею он не поддерживает. Однако я поспешил воспользоваться их замешательством:

«Дядя Гарик мне друг, и я хочу поехать его навестить, – провозгласил я самым что ни на есть уверенным тоном. – Я знаю, что не принято