Читать книгу - "Дата моей смерти - Марина Юденич"

— Нет. Можешь, быть спокойна. Я бы очень хотела поехать с тобой, но эта внеплановая операция, как назло….

— Ничего страшного, поедем в другой раз. А что касается таблеток, то ты положи из в конверт или пакетик какой — ни-будь, и оставь у вас в регистратуре.

— На рецепции — машинально поправляет меня Муся. Конечно, они же какая — ни — будь районная поликлиника, а крупная клиника, известная во всем мире.

— Ну да, на рецепции. Я перед кладбищем заеду и заберу.

— Да, пожалуй, это лучше всего. Я так и сделаю. Прости меня, пожалуйста, что в такой день оставляю тебя одну, но, я думаю, Дарья, не даст тебе затосковать.

— Конечно, не даст. И перестань, Бога ради, все время извиняться передо мной. Ты столько делаешь для меня, что это я должна извиняться и благодарить, извиняться и благодарить тебя, и так до бесконечности…

— Прекрати, я делаю то, что могу, и ты делала бы тоже самое. Но, извини, мне уже нужно бежать.. В общем, конверт для тебя будет на рецепции, а вечером, если будут силы, все же позвони мне. скажи хоть два слова…

— Обязательно. Не прощаюсь Пока.

Дай Бог всяческого здоровья тому человеку, которому вдруг срочно потребовалась Муся, иначе этот бесконечный поток извинений, признаний и объяснений довел бы меня до истерики, и я, не выдержав собственной черной неблагодарности, в припадке раскаяния рассказала верной Мусе все!

Теперь же, видимо, мне уже никогда не придется этого сделать.

Время вдруг напоминает о себе, и я отчетливо различаю громкое тиканье часов., практически неразличимое обычно в череде привычных домашних звуков Это не спроста: стрелки уже перевалили за три часа пополудни, и если я, действительно, хочу успеть на кладбище до темноты, то нужно спешить.

Егор так и не объявился, но возможно, он сделает это позже.

Если же — нет, то, значит, настал мой черед первой явиться на наше новое свидание.

Эта мысль приходит мне в голову легко и просто. Я не удивляюсь ей, и не боюсь ее.

Напротив, взбодренная именно ею, я, наконец, покидаю постель, и начинаю торопливо приводить себя в порядок.

Если бы кладбищенские ворота могли выражать эмоции, мое появление встречено было бы, по меньшей мере, удивлением.

Время, когда я переступала их порог, мало подходило для посещения кладбища.

День клонился к вечеру, и торопливые зимние сумерки ужи клубились под сенью старинных аллей.

Многочисленные днем цветочницы уже покинули свои прилавки. И только пара грязноватых бомжей, из числа постоянных кладбищенских обитателей, все еще пыталась продать подозрительно растрепанный букет ярких цветов. Похоже было, что цветы только что собраны со свежей могилы, и потому оба продавца, чувствовали себе не очень-то уверенно, предлагая свой товар редким посетителям.

Собственно, посетители кладбища, в тот момент, когда я приблизилась к его воротам, все, как один, двигались в обратном направлении, спеша покинуть скорбную обитель.

И только я одна шагала им навстречу.

Но мне одинокие бомжи не стали предлагать свой странный букет, хотя очевидно, что рассчитывать на других покупателей им уже не приходилось.

Темнело быстро.

И так же быстро, словно пытаясь обогнать настигающий меня мрак, двигалась я уже знакомой дорогой.

Я успела.

И высокий холмик могилы Егора, открылся мне меж деревьями еще до наступления темноты.

Он был, по-прежнему, завален все еще свежими, сочно зелеными венками.

Поверх них пламенели в сумеречном тумане, букеты цветов, принесенные сегодня.

Крест возвышался над могилою так же мрачно и величественно. Черный силуэт возносился к небу, и на густо — синем фоне выделялся как-то особенно заметно. Любому нормальному человеку картина должна была показаться зловещей, а то и откровенно испугать.

Но мои эмоции молчаливы.

Ничего, кроме удовлетворения от того, что успела на могилу до темноты, и твердой уверенности в том, что обязана была прийти сюда именно сегодня, я не чувствовала.

Во мне, действительно происходят какие-то странные перемены, и в голову то и дело приходят мысли природу которых объяснить я не в состоянии, но зато уверена в их абсолютной истинности. Словно кто-то щедро снабжает меня знаниями, недоступными ранее.

К примеру, сейчас, я точно знаю, что мне надо как следует приглядеться к могиле Егора. Хотя с каждой минутой это становится все труднее: под густой сенью кладбищенских деревьев сумрак сгущается намного быстрее и кажется более непроглядным.

Я подхожу к холмику совсем близко, и почти наступаю ногой на алую ленту одного из венков, выскользнувшую из цепких хвойных лап. Словно живой ручеек, более всего напоминающий струю свежей крови, пыталась она ускользнуть с могильного холма. Но силенок оказалось слишком мало, и прихваченная морозом, придавленная чьим-то тяжелым каблуком, распласталась ленточка на мерзлой земле, почти неразличимая на темно — лиловом снегу.

Мне отчего-то становится жаль эту глупую своенравную ленту.

Наклонившись, я хочу отряхнуть ее от грязного снега и возвратить на место.

Теперь, когда я склоняюсь над землей совсем низко, становятся различимы крупные неровные буквы, которыми она оказывается испещрена.

" Странно, — думаю я, в который уже раз за сегодня произнося это слово, — странно. Обычно надписи на траурных лентах исполнены каллиграфически, ровно или витиевато, но твердой рукой художника, работающего, к тому же, по трафарету. Здесь же вижу я нечто иное.

" Хорошо, что ты пришла, — написано на ленте, четким стремительным почерком, совсем не похожим на искусную ритуальную вязь. — Я больше не могу общаться с тобой, даже так, как раньше. Но я рядом. И я не могу без тебя.

Прости. Люблю. Гор. "

Я осторожно пытаюсь отделить ленту от венка, чтобы унести с собой это последнее послание, адресованное мне Егором, но колючие лапы упрямо тянут ее к себе.

Жаль, что с собою в сумке я никогда не ношу маникюрных ножниц или хотя бы пилочки для ногтей, сейчас бы они оказались очень кстати.

Хотя, совершенно, непонятно, что за необходимость уносить с собой этот кладбищенский сувенир?

Я снова не могу объяснить самой себе природу своих действий и желаний, но упорно продолжаю борьбу с колючей хвоей.

То, что произошло нынче с Егором, мне совершенно ясно. Нет, не спроста, которое уже столетие подряд, люди отмечают сороковой день кончины близких.

Видимо, самим Господом отмерен, срок этот, ровно в сорок дней.

А минует он, и душа усопшего, покидает подлунный мир уже навеки.

Если, конечно, ниспослана ей эта милость.