Читать книгу - "Общага-на-Крови - Алексей Иванов"

И опять они долго лежали без движения и молчали. Отличник попросту боялся что-нибудь сделать, пошевелиться, чтобы не спугнуть счастье, как дикую птицу, чтобы зло ничего не заподозрило, как вражеский пулеметчик не должен заподозрить живого человека, лежащего в снегу перед его пулеметом и притворяющегося убитым. Серафима, вздрогнув, подняла руку и убрала волосы с лица. Отличник понял, что это была ее попытка сломать скорлупу неподвижности, но все равно не пошевелился и смотрел на свое тело и на тело Серафимы в лунном свете. Взгляд скользил по мягким, едва выпуклым объемам, и можно было подумать, что Отличник видит холмистое поле, покрытое чистым и ровным снегом.

— Поцелуй меня… — хрипло попросила Серафима.

Отличник, отрешившись от созерцания, медленно перевалился на левый бок, приподнялся на локте и потянулся к Серафиме губами.

И лед начал таять в долгом поцелуе — повернулся земной шар, унося за горизонт арктическое море и подводную лодку на грунте, осели сугробы вокруг человека, который под прицелом пулемета притворяется мертвецом, и трава, прорастая, постепенно скрыла его из виду, на заснеженное, холмистое поле нашла весенняя темная туча бедра Отличника. Рука его, словно сама собой, легла на грудь Серафимы, и Отличник ощутил, как в ладонь, словно набухающая почка, уперся сосочек. Отличник впервые в жизни гладил этого теплого, живого, податливого и упрямого зверька — женскую грудь.

Серафима, тяжело дыша после поцелуя, накрыла своей ладонью ладонь Отличника, шепча ему в лицо:

— Она по размеру как специально для твоей руки… Ты ее как котенка гладишь… У нас будет все по-настоящему?..

— Конечно… — сдавленно ответил Отличник.

— Я боюсь… — обнимая Отличника за шею, шептала Серафима. — Я очень боюсь…

— Не бойся… не бойся, родная моя… — в какой-то судороге, ломающей голос и тело, твердил Отличник.

Он тыкался, как щенок в блюдечко с молоком, давясь, глотал воздух, а по груди и животу, словно обморожение, тихо расползался холод отчаяния. Отличник не выдержал и сел над Серафимой на колени, стал мять горло трясущейся рукой. Ветер из приоткрытого окна качнул занавеску.

Серафима лежала опустив руки, закрыв глаза, запрокинув голову. Грудь ее вздрогнула, и на виске в лунном свете вдруг блеснула искорка. Серафима шмыгнула носом.

— А может, и так хорошо?.. — глухо спросила она.

— Не реви, — ответил ей Отличник, потянулся к ней и губами стал стирать с лица слезы. — Все у нас получится…

Он подался вперед, вверх, и неожиданно почувствовал, что легко, тихо, плавно входит в нее, только странная, несильная, но яркая боль удивила его да непривычное ощущение оголения и теплой защищенности.

— А-ай… — прошептала Серафима, открывая на Отличника огромные глазища: лунно-прозрачные, словно залитые дождем, в веере испуганно разлетевшихся ресниц.

— Вот видишь… — обнимая Серафиму под лопатки, радостно говорил Отличник, и душа его словно плавилась от любви к Серафиме, от благодарности. Серафима приоткрыла для него губы, а руки ее замкнулись на его спине и сами собою подтянулись ноги.

Отличник видел перед собой только полные ведра ее внимательных, любящих, восторженных глаз. И уже делая что-то, что выплыло из глубин инстинктов жизни, он медленно сходил с ума. Луна словно вкатилась в его голову. Панцирная сетка под матрасом нагло, ликующе и беззаботно запела голосом нелепого жестяного соловья. Отличнику передалась дрожь, вдруг сотрясшая тело Серафимы. Серафима задышала тяжело и часто, по-собачьи, и перед тем, как последняя волна укрыла его с головой, Отличник еще успел увидеть и услышать, как прыгающие губы Серафимы чуть слиплись, пропуская одно только слово:

— М-мама…

Будильник еще не успел доорать до конца завода, а Серафиму уже сдуло с кровати. Отличник поглядел на циферблат и застонал — было еще полседьмого. А утро давно уже расселось повсюду в комнате — на столе, на шкафу, на книжной полке, в зеркале, в чайнике, в глянцевом календаре — и следило за Отличником прохладными, чистыми глазами. Серафима бегала от шкафа к тумбочке, доставала плечики с платьями, махала юбками, рылась в белье, вытягивая из него что-то неопознаваемое, рассматривала и заталкивала обратно. Ее кудрявая грива стояла дыбом, как наэлектризованная, и можно было подумать, что от суматохи у Серафимы задымилась голова.

— Ты куда торопишься? — спросил Отличник, садясь на кровати.

— В аэропорт, маму встречать, — быстро сказала Серафима.

— Я тебя провожу.

— Только до автобуса.

— Почему? — почти обиделся Отличник.

— Во-первых, я с мамой полдня по магазинам шляться буду, — пояснила Серафима, — и ты только сам намучаешься. А во-вторых, если она меня увидит с тобой, то своими вопросами загонит в гроб.

Серафима влезла в легкую блузку, яростно разодрала кудри массажной щеткой, а потом уставилась в зеркало и начала подкрашивать глаза.

— Рисуешь на своем лице лицо другой, более симпатичной девушки? — ехидно спросил Отличник, одеваясь.

— Ну и чувырла же я сегодня! — заметила Серафима. — Просто ужас!

Отличник подошел и остановился за ее спиной, глядя в зеркало. Серафима скосила на него глаза, продолжая щеточкой расчесывать ресницы. Отличник обнял ее за талию и поцеловал за ухом. Серафима, улыбаясь, зажмурилась и строго сказала:

— Не забудь повторить это же сегодня ночью. Отличник засмеялся и отошел. Он включил чайник и вывалил в вазочку остатки вишневого варенья. Держа в руках толстую, пустую банку, Отличник подумал, что они начали ее есть, когда он в первый раз пришел сюда, а закончили, когда закончилась сегодняшняя ночь. Банка была как песочные часы, а вишни — песчинки счастья.

Серафима наконец закончила собираться и села пить чай. Они, торопясь, хлебали кипяток с желтой, вчерашней заваркой и сталкивались ложками в вазочке.

— Мамин самолет прилетает в восемь с минутами, если вылет из Москвы не задержали, — поясняла Серафима, — а поезд, на который я маме билет купила, уходит в двенадцать двадцать. Так что я вернусь сюда только в час. Тебе оставить ключ?

— Нет, не надо. Я с автовокзала в институт поеду, как раз к открытию библиотеки. Хоть ума наберусь перед экзаменом.

— Если не уснешь, конечно.

Общага еще спала и стояла безмолвная, как айсберг. Каблучки Серафимы простучали по лестнице, словно прокатилось квадратное колесо. В вестибюле за вахтой сладко спал какой-то студент.

Асфальт был темный, на шоссе отчетливо виднелись полосы от колес, земля под короткой травой газонов совсем почернела, с неподвижных лип капала роса. Солнце в лужах и стеклах окон расслаивалось спектром и горело то бирюзовым огнем, то оранжевым. Улицы еще не проснулись, и стены домов были розовыми, словно домам снились сны детства. В акварели неба высоко висели бутоны облаков, точно за ночь весь город пророс исполинскими цветами на невидимых стеблях. Воздух был такой, будто его всю ночь держали в холодной и мокрой пещере, а теперь выпустили, и неприкаянные сквозняки слонялись по улицам, без охоты хулиганили — то трясли ветки деревьев, то пытались отклеить прилипший к асфальту клочок бумаги, то тащили по мелким лужам липовый листок.