Читать книгу - "Доктор Данилов в Склифе - Андрей Шляхов"

К любимой Погудинский устремился не сразу после операции, а только когда прооперированный благополучно вышел из наркоза в реанимации. Убедившись, что все в порядке, доктор на крыльях любви (что бы там ни говорили потом злые языки, а любовь была, была!) поспешил в гастроэнтерологию.

Шметькова, хорошо знавшая, как отменно работает в Склифе сарафанное радио, подготовилась к приему незваного гостя. Ее уже буквально трясло при виде Погудинского, и невозможно было поверить в то, что когда-то ей с ним было приятно не только разговаривать… «Tempora mutantur et nos mutantur in illis», или «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», — сказал когда-то римский поэт Публий Овидий Назон. Сказаны эти слова были незадолго до Рождества Христова или вскоре после него, но актуальность свою сохранили до наших дней.

— Убирайся, не мешай работать! — громко сказала Шметькова, едва завидев Погудинского.

— Как ты можешь так поступать?! — возопил тот.

Шметькова знала, что просто так поклонник не отвяжется, что непременно будет разговор, будут упреки и все, что полагается. Ну, ничего, немного уже осталось. Две недели в ее исчислении равнялись не четырнадцати дням, а пяти суточным дежурствам, первое из которых было сегодня. Столько терпела, можно и эти пять дежурств перетерпеть.

— Пойдем! — Не желая устраивать представление в коридоре, Шметькова переглянулась со своей напарницей, побудь, мол, за двоих, я недолго, и увела Погудинского на запасную лестницу, где можно было поговорить без зрителей.

— Увольняешься, значит? — прошипел Погудинский. На людях он обычно разговаривал громко, а наедине – тихо. Была у человека такая странная особенность.

— Увольняюсь! — подтвердила Шметькова.

— Значит, все?

— Значит, все!

— Хорошо подумала?

— Я хорошо подумала.

— И не пожалеешь?

— Не пожалею.

— Что ты за мной все повторяешь?! — возмутился Погудинский. — У тебя что, своего мнения нет?

— У меня есть мнение, свое. И это мнение…

— Ах, у тебя есть свое мнение!

Погудинский чувствовал себя нехорошо. В голове надсадно перезванивались маленькие колокольчики, глаза застилало красной пеленой, руки тряслись, голос дрожал… Симпатоадреналовый криз, или «паническая атака» – выброс в кровь колоссального количества адреналина.

— Все, Витя, мне пора! — Шметькова не видела смысла продолжать этот бессмысленный разговор. — Обсудили увольнение? Обсудили. Пришли к конструктивному решению? Не пришли. Ну и нечего дальше время терять, работа ждет. И не приставай ко мне больше, и так над нами уже весь Склиф смеется. Будь мужиком, умей держать удары судьбы!

Когда тебя предают, а потом с циничной ухмылкой советуют быть мужиком, это очень больно. И грустно. Погудинский схватил Шметькову за плечи, прижал к стене и попросил:

— Вернись, а? Я все забуду! Честное слово!

— Да пошел ты! — выкрикнула ему в лицо Шметькова. — Пусти меня! Пусти, придурок!

— Ты… — начал Погудинский, но речь его оборвалась на полуслове.

Не было больше слов, не хотелось их говорить, потому что словами горю не поможешь. Пришла пора действовать. А как можно было действовать в подобной ситуации человеку, чьи нервы взвинчены до самого предельного предела? Да очень просто – отомстить подлой твари (именно так хотел Погудинский назвать свою любимую) за все. Отомстить и уйти.

Шметькова потеряла сознание от первого же удара головой о стену. В пылу гнева Погудинский не заметил, что изменница обмякла в его руках. Сомкнув руки на горле Шметьковой, он душил ее и одновременно продолжал колотить ее головой по стене.

Сам он никаких звуков не издавал – на это попросту не хватало сил, поэтому экзекуция (казнь, возмездие, попытка убийства) не привлекла ничьего внимания. Колотят где-то, ну и пусть колотят. Середина рабочего дня как-никак, наверное, рабочие чинят чего-то там. Или, наоборот, ломают, и никого это волновать не должно. Тем более что стук был ритмичным, рабочим.

Минуты через две-три Погудинский пришел в себя и ужаснулся тому, что натворил. Отшвырнул от себя жертву, совершенно не обратив внимания на то, что она скатилась вниз по лестнице, и убежал.

Дежурная медсестра, напарница Шметьковой, увидев пробежавшего мимо нее Погудинского, сразу же поняла – что случилось что-то страшное. Об этом недвусмысленно свидетельствовали как безумный вид, так и окровавленный халат Погудинского.

— Где Ирина? — Медсестра оказалась настолько храброй или настолько глупой, что догнала Погудинского и схватила его за руку.

— Ее больше нет! — на ходу выкрикнул тот, легко вырвавшись.

Медсестра ойкнула и побежала на запасную лестницу, где при виде крови на стене и валявшейся пролетом ниже в луже собственной крови Шметьковой потеряла сознание.

Медсестры в Склифе в большинстве своем народ тертый, бывалый, ко всему привыкший, все повидавший. Но согласитесь, одно дело менять повязку кому-то постороннему и совсем другое – узреть в подобном виде свою подругу, еще десять минут назад бывшую здоровой и веселой молодой женщиной. Контрасты потрясают…

Кто-то из больных полюбопытствовал, почему это вдруг распахнута дверь на «черную» лестницу, и тут же принялся звать на помощь, истошно вопя: «Убили! Убили! Убили!» На вопли немедленно набежала толпа народу – сотрудники и пациенты из числа ходячих. Шметькову увезли в реанимацию, а ее напарнице старшая сестра дала понюхать нашатыря и привела ту в чувство.

Восстановив приблизительную картину событий, старшая сестра сообщила о случившемся заведующему отделением и позвонила в милицию. Силами персонала были предприняты поиски Погудинского. Поиски эти довольно быстро увенчались успехом, правда, найден был не сам Погудинский, а всего лишь его бездыханное тело. Не дожидаясь суда и наказания, доктор Погудинский осудил и наказал себя сам, причем сделал это не откладывая и, с врачебной точки зрения, довольно грамотно. Заперся в ординаторской, размашисто написал на листе бумаги: «Убил Иру, незачем жить» и вколол себе в вену лошадиную дозу миорелаксанта – лекарственного средства, понижающего тонус скелетной мускулатуры. Миорелаксанты расслабляют мышцы, в том числе и те, которые участвуют в акте дыхания, до полного обездвижения. Остановка дыхания, как известно, приводит к смерти.

Погудинский умер, а его жертва выжила – пролежала трое суток в реанимации, откуда ее перевели долечиваться во второе нейрохирургическое отделение.

Данилову о трагедии рассказал Агейкин. Утром, при сдаче дежурства.

— Что тут вчера творилось – ты не представляешь! Настоящие мавританские страсти…

Под конец рассказа в смотровую вошел Марк Карлович.

— Нет либидо без мортидо[5], – заметил он. — Мороз по коже, честное слово. Я с Погудинским был знаком шапочно, но и предположить не мог, что он способен на такое. Мне он всегда казался совершенно адекватным…