Читать книгу - "Цвет жизни - Джоди Пиколт"

Рейчел сидит напротив меня, ест кукурузные хлопья.

— Значит, они не были близнецами, дура.

— Мама! — кричу я автоматически. — Рейчел назвала меня дурой. — И переворачиваю страницу. — Сигурда Могучего убил мертвый человек, которому он отрубил голову. Сигурд привязал его голову к своему седлу, та поцарапала зубами его ногу, внесла в рану инфекцию, и он умер.

В кухню торопливо заходит мама.

— Рейчел, не называй сестру дурой. Рут, прекрати читать эти гадости, когда кто-то пытается есть.

Я нехотя закрываю книгу, но мои глаза успевают прочитать последний интересный факт: в Кентукки жила семья, у которой несколько поколений детей рождались с голубой кожей; это было результатом близкородственных связей и генетики. «Круто», — думаю я, поднимая руку и поворачивая ладонь.

— Рут! — резко говорит мама, и по интонации я понимаю, что она не в первый раз произносит мое имя. — Переодень блузку.

— Зачем? — спрашиваю я и тут же вспоминаю, что не должна говорить.

Мама дергает меня за рукав форменной блузки, на которой примерно на уровне живота красуется пятно размером с монету. Я насупливаюсь.

— Мама, когда я надену свитер, никто его даже не увидит.

— А если ты снимешь свитер? — спрашивает она. — Ты не пойдешь в школу с пятном на блузке, потому что, если его увидят, тебя осудят не за неряшливость. Тебя осудят, потому что ты Черная.

Я знаю, что с мамой лучше не спорить, когда она такая, поэтому беру книгу и бегу в нашу с Рейчел комнату искать чистую белую блузку. Я застегиваю ее, и мой взгляд перемещается на книжку, которая раскрылась, когда я бросила ее на кровать.

«Самое одинокое существо на земле — кит, который больше двадцати лет призывал сородичей, — читаю я. — Но его голос был настолько не похож на голоса других китов, что ему никто не ответил».

В скатке, которую мне выдали, постельное белье, одеяло, шампунь, мыло, зубная паста и зубная щетка. Меня перепоручают другой заключенной, и та учит меня важным вещам: отныне все мои предметы личной гигиены должны быть приобретены в местном магазине; если я хочу посмотреть «Судью Джуди» в комнате для отдыха, туда нужно идти заранее, чтобы занять хорошее место; халяльные блюда здесь единственные, которые еще можно есть, поэтому мне лучше сказать, что я мусульманка; некто по имени Виг делает лучшие татуировки, потому что ее чернила смешаны с мочой, а значит, более долговечны.

Проходя вдоль камер, я замечаю, что в каждой находится по два человека и что большинство заключенных, в отличие от охранников, Черные. Где-то в глубине души я чувствую себя так же, как чувствовала, когда мама заставляла мою сестру брать меня с собой к ее подругам. Девочки смеялись надо мной из-за того, что я была «Орео» — черная снаружи и белая внутри. Боясь выставить себя дурой, я решила, что буду помалкивать. Что, если моя соседка по камере окажется такой же? Что у нас может быть общего?

Хотя бы то, что мы обе сидим в тюрьме.

Я поворачиваю за угол, и заключенная делает рукой широкий жест.

— Добро пожаловать домой, — говорит она, и я, заглянув внутрь, вижу сидящую на нарах белую женщину.

Я кладу скатку на пустой матрас и начинаю вытаскивать постельное белье и одеяло.

— Я сказала, что ты можешь здесь спать? — спрашивает женщина.

Я замираю.

— Я… Э-э-э, нет.

— Знаешь, что случилось с моей последней соседкой? — У женщины вьющиеся рыжие волосы и глаза, которые смотрят не совсем в одном направлении. Я качаю головой. Она подходит и останавливается прямо передо мной. — И никто не знает, — шепотом произносит она. А потом заливается смехом. — Прости, я просто морочу тебе голову. Меня зовут Ванда.

Мое сердце чуть не выскакивает из горла.

— Рут, — с трудом выдавливаю я и указываю на пустой матрас. — Значит, я могу…

— Да, пожалуйста. Мне фиолетово. Если ты не будешь лезть в мои вещи.

Я дергаю головой, соглашаясь. Ванда наблюдает за мной.

— Ты здешняя?

— Из Ист-Энда.

— Я из Бэнта. Бывала там когда-нибудь? — Я качаю головой. — Никто никогда не бывал в Бэнте. Первый раз?

Я смотрю на нее в замешательстве.

— В Бэнте?

— В тюрьме.

— Да, но я здесь ненадолго. Жду, пока оформят мой залог.

Ванда смеется:

— А-а, ну тогда ладно.

Я медленно поворачиваюсь:

— Что?

— Я того же жду. Уже третью неделю.

Три недели… У меня подкашиваются ноги, я падаю на матрас. Три недели? Я говорю себе, что я не в таком положении, как Ванда. Но все же: три недели.

— Так за что тебя упекли? — спрашивает она.

— Ни за что.

— Просто удивительно, насколько законопослушные люди сюда попадают. — Ванда ложится на нары, вытягивает руки над головой. — Они говорят, я убила своего мужа. Я говорю, он сам напоролся на мой нож. — Она смотрит на меня. — Это вышло случайно. Знаешь, так же случайно, как он случайно сломал мне руку, подбил глаз и столкнул с лестницы.

В ее голосе как будто скрежещут камни. Интересно, мой голос со временем тоже будет так звучать? Я вспоминаю Кеннеди, ее совет держать язык за зубами.

Потом я думаю о Терке Бауэре и рисую в воображении татуировку, которую видела в зале суда на его бритой голове. Интересно, а он когда-нибудь сидел? Если да, то, значит, и с ним у нас есть что-то общее.

Затем я представляю его ребенка у себя на ладонях в морге, синего и холодного, как гранит.

— Я не верю в случайности, — говорю я и прекращаю разговор.

Адвокат офицер Рамирес, человек с лицом круглым и мягким, как пончик, прихлебывает суп. Брызги летят ему на рубашку, и я стараюсь не смотреть на него каждый раз, когда это происходит.

— Рут Джефферсон, — говорит он, читая мое дело. — У вас есть просьба о посещении?

— Да, — отвечаю я. — Мой сын, Эдисон. Мне нужно с ним связаться и рассказать, как собрать документы для залога. Ему всего семнадцать лет.

Рамирес роется в ящике стола, достает журнал «Оружие и боеприпасы» и стопку рекламных проспектов о депрессии, потом передает мне бланк:

— Запишите имена и адреса людей, которых хотите внести в список посетителей.

— А потом что?

— Потом я отправлю его кому надо. И когда его подпишут и пришлют обратно, список будет утвержден и вы сможете принимать гостей.

— Но это может занять недели.

— Обычно уходит около десяти дней, — говорит Рамирес. Хлюп.

Слезы подступают у меня к глазам. Это словно кошмарный сон, когда кто-то трясет тебя за плечо, а ты говоришь себе, что это сон, но тебе отвечают: «Это не сон».